Следующая чаша была выбита у меня из рук. Тот, который Был Я, без лишних церемоний закатил тому, который Есть Я, увесистую затрещину, и рядом с ним молча встали остальные — Те, которые Я.

О небо, как же они меня били!… Били и молчали… «Ты же Отшельник, скотина, — молчали они, — вставай, мразь, вставай, пьяный бес, забывший себя, как встал ты шесть веков тому назад!… Иди на арену, пыль манежная, иди туда, где твое место, иди — трус!… Они все ушли, твои братья по Вечности, и один в поле не воин, но все равно — вставай, тот, который Мы!…»

Я судорожно вцепился в остатки своего родного и уютного страха, но хмель неудержимо улетучился из головы, а страх уходил вместе с ним, уходил, не оборачиваясь, и осталась одна ярость, зрячая, страшная, бесовская ярость, потому что те, которые Я, были правы, потому что ночная тварь уводила людей, уводила мое племя, а я…

Я встал. И Тидид — или его призрак — колыхнулся и растаял в свежем дыхании ветра, откинувшего полог моего шатра.

Голова раскалывалась, но мне было не до того. Во-первых, одного из нас по-прежнему не хватало. Я не мог понять, кого именно, но он был мне очень нужен. И второе: улыбка, улыбка Тидида, кривая, но торжествующая улыбка на тающем лице…

Я отдернул полог и вышел из шатра.

И увидел покинутый, опустевший Мелх. А из-за горизонта вставало кроваво-красное солнце…

…Я медленно брел по брошенному лагерю, незряче уставившись перед собой, и вдруг из кибитки старого знахаря Хар-Алама мне послышался приглушенный стон. Не задумываясь, я метнулся туда…

Старик лежал на вытертой кошме и натужно, с хрипом дышал.

— Пить… — еле слышно простонал он, не открывая глаз.

Я сбегал за водой. Немощный знахарь жадно глотал теплую жидкость, заливая впалую грудь, и наконец разлепил веки.

— Кто ты? — с испугом спросил он.

— Ты что, Алам? Совсем плох?!

— Кто ты? — снова повторил знахарь.

— Маарх-Сату, великий жрец…

— Лжешь!…

Только тут до меня дошло, что я сейчас без грима, без парика, без…

— Смотри на меня внимательно, мудрый Хар-Алам… Когда ты был ребенком, ты видел меня молодым, и память твоя не ослабла с годами. А теперь Великий Отец Маарх-Харцелл в награду за послушание вернул мне молодость!

Ничего лучшего я придумать не мог.

Знахарь долго изучал меня, и недоверие в его взгляде уступало место изумлению и благоговейному трепету.

— Я узнаю тебя, о святой Маарх-Сату! Прости, подвижник, дряхлого глупца, усомнившегося в очевидном…

— Ладно, старик… В том нет твоей вины. Но Великий Отец призвал меня к себе, и я отсутствовал всю ночь. Скажи, Хар-Алам, что здесь произошло?

Знахарь мучительно кашлял, брызгая слюной и хватаясь за горло. Потом он перевел дух и осмелился заговорить.

— Печален будет мой рассказ, о великий жрец. На закате к нам явился бледный господин, беседовавший с тобой, собрал племя и объявил, что Отец Маарх-Харцелл желает сделать своих детей Бану Ал-Райхан могучими и счастливыми. Он прислал его, пророка Тидида Верхнего, дабы увести нас к Двери в вечное блаженство. Немногие избранные удостаивались такой чести, но Бану Ал-Райхан заслужили ее своей верностью их Отцу, великому Маарх-Харцеллу.

Вначале люди не поверили ему. Хотели даже послать за тобой, но Тидид сказал, что ты сейчас беседуешь с Отцом, и мы не посмели тебе мешать.

Тидид видел, что ему не верят, и тогда он объявил, что готов делами доказать высокое звание Пророка Отца. Я не знаю, откуда пришел этот человек, и человек ли он вообще, но он показал нам такое… Ассегаи лучших воинов проходили сквозь него, как сквозь воду, а он стоял и смеялся; тело его текло туманом и исчезало, а спустя мгновение смех звенел за нашими спинами; и обличья многих зверей принимал он… А после сказал, что и мы, пойдя за ним, станем такими же…

И люди поверили. Все. Кроме меня. Я — знахарь, я и Смерть не раз стояли бок о бок над изголовьем больного, и веяло от Тидида холодом могилы, а не вечным блаженством. И тени он не отбрасывал, лжепророк лже-Отца, а худшей болезни я не знаю…

Но демон рассмеялся мне в лицо, и у меня отнялся язык. Он выпил мою и без того иссякающую жизнь, Маарх-Сату, но я остался здесь, а не пошел за ним!… И я счастлив, что наш Отец вернул тебе молодость и силу — спаси своих доверчивых братьев, а если нет, то хотя бы отомсти демону, погубившему Бану Ал-Райхан…

Через три дня я похоронил Хар-Алама. Жизнь просто вытекла из его изношенного тела, как вода из прохудившегося бурдюка, и на третье утро он не проснулся. Я не сомневался, что это дело рук Тидида.

«Рай» уверовавшим — и горе всем остальным!…

Днем я бесцельно слонялся по Мелху, а ночами ко мне приходили те, которые Я. Они сидели и молчали. А я ничего не мог им ответить. Теперь я знал, кого не хватало среди нас.

Того, кем Я Не Буду Никогда.

Это означало, что я еще не сделал своего выбора. Видимо, где-то в глубине души все еще тлела тяга к смерти, естественная для каждого беса, неспособного умереть. И зловещий холод, исходивший от Тидида, странным, извращенным образом притягивал меня, как тянется друг к другу все противоположное.

Время шло. И я еще не сделал выбора.

… — Разреши мне войти, мой господин…

— Кто здесь? — спросонья я что-то плохо соображал.

— Это я, Юкики, господин…

— Ю?! Входи, конечно…

Она скользнула внутрь шатра и легко опустилась на кошму рядом со мной.

— Как ты очутилась здесь, Ю? Ты ушла от них? Я уже чувствовал, что это не так, но… надежда умирает последней.

— Нет.

Она странно улыбнулась, и мне очень не понравилась эта улыбка. Что-то она мне напоминала…

— Я пришла за тобой, мой господин…

— Значит, ты…

— Да, мой господин. Пророк Тидид приобщил меня, сделав Посвященной раньше других, — сам! — чтобы я вернулась за тобой.

Она вновь радостно улыбнулась новой, чужой улыбкой.

— Пойдем с нами, господин! Это хорошо, очень хорошо — уметь…

— Знаю. Растекаться туманом, менять облик, купаться в лунном свете, как в озере, и не-жить вечно…

— Да! Так ты уже знаешь?! И до сих пор не пришел к нам? Ты боишься оставить храм?…

Юкики была неподдельно удивлена, и сейчас в ней сквозило нечто живое, часть той, прежней, наивной Ю.

Я мягко взял ее за руку и невольно вздрогнул. Рука была холодна как лед. Я заглянул в ее глаза. Там тоже был лед, и сквозь его толщу еле-еле проскальзывал знакомый огонек другого, брошенного, берега.

— Нет, Ю, я не пойду. Но ты даже не удивилась, увидев меня молодым. Это Тидид рассказал тебе о том, кто я?

— Да, — чуть слышно прошептала она, смутившись. — Но я люблю тебя, господин, и хочу, чтобы…

— У тебя холодные руки, Ю. И холод во взгляде. Вы мертвы…

Все-таки я не выдержал… А она часто-часто заморгала, и на лице ее играла эта застывшая недобрая усмешка.

— Не говори так, мой господин. Разве мертвые могут ходить, говорить… любить?

— Наверное, могут, — тихо пробормотал я, отворачиваясь.

— Хорошо, господин. Я уйду. Поцелую тебя на прощание — и уйду.

Мне стало по-настоящему жалко ее. Неожиданно горячие губы припали к моей шее, и я почувствовал легкий укол. Ничего не понимая, я рванулся, — но Юкики уже сползала на кошму, в глазах ее кричало совершенно человеческое страдание, и губы Ю окрасились кровью.

Моей кровью.

…Она лежала неподвижно, словно рухнувшая статуя, и только распахнутые тоскливые глаза жили на этом мраморном лице с пунцовым ртом.

— Ю, что с тобой?!

Она не отозвалась.

Я коснулся ее тела. Камень. Твердый и холодный.

Кровь! Моя кровь! Кровь беса!…

Вокруг стояли склонив головы те, которые Я. Они молчали. И я теперь знал. Вкусившим Бездны нужна кровь, кровь людей, ибо так и только так они могут делать других подобными себе, передавая зародыш Небытия! И Юкики надеялась таким образом забрать меня с особой. Или ей это посоветовал Тидид…