— Спасибо, друзья! — пальцы вставшего сжались на пододвинутом бокале. — За тепло спасибо, за вечер сегодняшний, простите меня все, кого обидел чем, а, в особенности, ты прости, сотник Муад, и ты, сотник Фаранг, за смерти ваши случайные, от руки неумелой, открывшие мне дорогу в компанию вашу, за которую положу я все жизни оставшиеся, ни одной не жалея и не уклоняясь от пути назначенного. Вашу славу пью!

Многоголосый рев покрыл его слова, еще больше усиливаясь от звонких приветствий впорхнувших девиц; и твердые мужские колени с удовольствием приняли на себя мягкий чирикающий груз.

— Рыбчик, — надрывалась голубоглазая Линга, наводившая на мысли о порочном незачатии, — рыбчик, ты сводишь меня на казнь?..

Обманчиво полный сотник Фаранг, евший на удивление мало и пивший на удивление много, буркнул что-то невнятное, поддающееся любому истолкованию, и позволил Линге запустить губы в его стакан в обмен на рыжеволосую лапищу, засунутую ей под юбку. Девушка была удовлетворена обоюдным согласием и продолжала попискивать на интересующую ее тему.

— Рыбчик, а какой сегодня день будет?

— Терция. Для старика все на этом и закончится, к труповозам пойдет, а маманька помоложе, ей завтра днем еще ступень причитается.

— А ты ей сам голову отрубишь, да?!

Фаранг сжал пальцы, и стакан в его руке разлетелся вдребезги, перепугав до смерти любопытную красотку.

— Дура, — констатировал сотник. — Ты что, варка накликать хочешь? Где ж ты видела, чтоб родню Не-Живущих казнили с пролитием крови? Очумели вы тут совсем, подстилки мясные… Ясно ж сказано: веревка, огонь, вода и промежуточные — кипяток, например… Сколько жизней осталось вражьей кровушке, столько и будет мучиться, до края. Голову рубить… Я что, палач? Хотя и им-то несладко доводится: одного и того же выродка казни по три дня — и никакого разнообразия душе. Вот накличешь варка, зараза, истинно говорю…

— А чего его накликивать? — обиделась мокрая Линга. — Дура сразу… Вон — приперся! — длинный, тощий, и рожа неприличная…

Хохот сотника едва не перекрыл шум заведения.

— Ой, не могу! — ржал Фаранг, краснея ушами и хлопая себя по мохнатым ляжкам. — Где ж вас Мама набирает?! Это ведь сотник Джи, новенький, мы его честь и пьем сегодня!.. Ну, Линга, потешила душу, лучше, чем в койке!

— А чего он такой длинный? И смурной, как зима, даром, что молоденький… неужто на сотню таких зеленых представляют?

— Молоденький… Его не на сотню, его на капрала представляли, так он сотников из комиссантов порубил. Сама знаешь, как оно на испытаниях — нож кандидату в руки, раздели — и тройку старших по званию на него, с боевым железом в пальцах. Они кандидата уложат быстренько, ну, ежели он кого порежет — тому выговор, конечно, за несоблюдение уровня; а новенький, положенный начальством на красный песочек, наутро встанет жив-здоров, браслетик очередной потрет и идет с новым званием в подчинение к тому, кто последним его убивал. Ну и боится он теперь во всем мире одного начальника, в память Ухода своего.

— Ну?

— Юбку мну… А этого стали представлять, спустили на него тройку штабных сотников, лопухов золоченых, так я сразу Муаду и говорю: глянь, Му, как парень нож берет, хороший парень, не потянут его штабные. И не потянули. Пока мы с Муадом через парапет прыгали, мальчик их как из арбалета положил и за меня у Муада пари выиграл. Я ж Му говорил — нельзя так назад в бою запрокидываться. А он спорит. И доспорился — тут ему не деревня с кольем вышла, так ремень подшлемный к подбородку и прикололи — я смеялся, как резаный…

При последних словах помрачнел Фаранг, голову опустил. Неугомонная Линга принялась теребить кавалера, первые пары двинулись по комнатам; и никто не заметил пропажи хмурого новоиспеченного сотника.

Он проскользнул по неспокойным кривым улочкам окраины, лестница невзрачного домика скрипом отозвалась на тяжелые шаги, и долго ворочался ключ, отпирая рассохшуюся дверь.

— Чарма! — негромко позвал сотник.

В ответ раздалось приглушенное рычание.

Я пишу эти строки в ночь перед испытанием, и, возможно, что на них и оборвется эфемерная попытка сыграть жизнь на неуклюжем инструменте слов и пера. Не тот это смычок, для тягучей мелодии единственного существования в проклятом и проклятом мире живущих по девять раз.

За кражу на базаре — смертная казнь. За клевету на вышестоящего смертная казнь. За убийство — смертная казнь; за убийство в последний раз — казнь ступенчатая, до края, обрыва в путаницу и головокружение. Зачем другие кары, когда на следующий день Вставшему выдаются премиальные плети, и он тащится домой — жрать, пить, бояться…

Ценность жизни ничтожна — дерьмо, деленное на девять, на безразличие, повторяемость, привычку — и я тону в водовороте этого мира, я, Живущий в последний раз.

Впрочем, поначалу мне везло.

Мне везло на дороге, где вербовщик в форме гвардейского офицера забыл, или проиграл положенный мне браслет, да и не очень-то заинтересовался чехлом на руке новобранца.

То ли рык собаки остудил служебное рвение, то ли напарник слишком торопился бросить на кон остаток жалованья; любопытный напарник — бледное лицо со смеющимся бутоном рта, бугристые плечи — чадящий костер, страх, забытый голос и невидимая крышка над хрипом: "Я больше не люблю шутить, Отец!" Мне везло, и я не хотел дожимать лопатки этой мысли до щебенки дороги в город.

Мне везло в казармах, где редко кому везло; мне везло в походах, где не везло никому; меня любили городские шлюхи и не любили ночные сторожа. Мне сказочно подфартило — я получил назначение, завтра на испытаниях осклабившийся сотник, один из трех положенных комиссантов, сунет меч в мой мягкий живот и потом будет тщетно ждать рапорта от Вернувшегося.

Бедный идиот, он и не подозревает о таком вопиющем разгильдяйстве, как возможность уйти и не вернуться.

Что б ты делал, исчезнувший друг мой Би, если б били тебя? Да, знаю, ты бы уворачивался. А ты, потерянный навсегда Джессика, чье имя прикрыло меня в городе? Да, знаю, Чарма глухо прорычал мне твой ответ…

Слушайте внимательно, молчаливые мои собеседники — завтра я выйду на песок арены отвечать на вопросы, потому что слишком далеко лесной брат, позарившийся на травы и чужую одышку, слишком близко вербовщик с памятным лицом алогубого шутника, слишком много вопросов, кроме завтрашних смеющихся сотников…

Кажется, я снова начал лизать муравейники.

— …Да будет благословен взыскивающий приобщения к прохладе Не-Живущих; и на него возляжет белая ладонь Господ наших…

— …аших!..

— Отдав жизни свои, все отдав, что оставил мир приобщенному, что в жилах его пенится для Открывающих Дверь, войдет он с ясным взором в ряды стоящих перед краем и станет чашей для Господина и для братьев своих, даря им право Крайнего глотка…

— …отка!..

Дым. Рвущий горло и раздирающий глаза дым.

— Пусть не забудет бегущий в ночи рабов своих, даря недостойным Поцелуй обрыва; и не забудет пусть благословенный Вставший за Гранью младших перед ним, припадая к биению их шелестом дождя и лаской тумана, дабы новое мироздание…

— …ание!..

— …выросло на смердящей плоти…

Дым. Вязкий плотный полог. Дым.

— …зыбкого круговорота, где смерть и рождение суть одно; и ведомо седым…

— …дым!..

И треск валящихся бревен.

Скит пылал, и женщины в экстазе принимали в себя милосердие копья; и зверье уходило в глушь, оставляя людей выяснять свои странные человеческие отношения.

Дождь настойчиво подпрыгивал за окном, приплясывая по цинку подоконника, брызгами заглядывал в комнату, уговаривая перебросить тело через карниз, окунуться в ночную сырость, дружеский успокаивающий лепет прости меня, дождь, сегодня был тяжелый день, и вчера тоже был тяжелый день, и я, похоже, тону в их бессмысленной мути; да и с псом моим у тебя, дождь, плохие отношения, не любит тебя Чарма, он от тебя худеет, дождь, и долго встряхивается, виня хозяина в наглом поведении небесных лохматых дворняг, задирающих ногу под низкий утробный рык и виляние огненными хвостами…