Во рту пересохло. Следуя примеру Качки, спрашиваю себе еще пива.

— …выяснили: два лишних покойника за ним. Из неопознанных. Сам в признании написал. И исповедаться успел, попа в больницу затребовал. С-скотина! В аду ему гореть, в пекле! Хоть наизнанку кайся… Двенадцать жертв за четыре года. Всякий раз наособицу. Вот, когда брали его — стихи «живца» читать заставлял. Из «Отелло». Спасибо, кстати, за подсказку. А с другими…

Качка беззвучно жует губами, собираясь с мыслями.

— Подростка из лицея возле церкви прикончил. В Молодежном парке. Там райотдел в трех шагах: не побоялся. Ни Бога, значит, ни нас. Утром убитого нашли. Батюшка на службу приехал, а тут — труп. Сидит под кленом, задушенный. На голове — колпак с бубенчиками, в руке — погремушка, а рядом зачем-то три дворняги бродячих привязаны. Воют…

— Мишель Гельдерод, «Эскориал».

— Что?

Он даже вздрогнул от неожиданности. Молчал, понимаешь, Валерий свет Яковлевич, молчал — и выдал.

— Мишель Гельдерод, бельгийский драматург. Пьеса «Эскориал». Там король сажает шута на свой трон, заставляет признаться в любви к покойной королеве, а потом приказывает палачу его удавить. И это все под церковные колокола и вой собак. Жутковатая сцена. Даже в театре. А в жизни…

Меня передернуло. Едва пиво не расплескал.

Ясно вспомнилось: гастроли Рижского академического, и Будрас, уже старый, больной, в роли короля-садиста, сорванным голосом шепчет в замерший зал: «Разве святые таинства предназначены для шутов? Пойдем, выполним святой долг!» В глазах Будраса слезы, настоящие, без дураков, а за спиной его Человек-в-красном навалился на шута Фолиаля и душит, душит, молча, беззвучно, бесстрастно…

— Верно, сходится! — в глазах подполковника зажегся огонек азарта. — А ну-ка, ну-ка, давайте: я вам рассказываю, а вы угадываете!

— Ну, знаете! Я не энциклопедия. Мало ли что маньяку в башку треснет?..

— Но дважды угадали?! «Отелло» и этот… «Эскориал». Два из двух — отличный результат, не находите? Итак: убита молодая женщина. Сексуального насилия не было. Скоморох ударил ее по голове, оглушил, связал и с камнем на шее бросил в воду. Что делал раньше — неизвестно. Никаких необычных предметов на месте преступления не обнаружено.

— А лодки там не было?

— Лодки?.. Нет. Он столкнул жертву с берега, это точно.

Развожу руками:

— Тогда не знаю. Была бы лодка — мог бы предположить «Му-му». Или «Из-за острова на стрежень…».

«Му-му» Матвей Андреевич проглотил. Запил пивом. А мне стало стыдно: человек всерьез спрашивает, а я со своими хохмами… Да еще на такую тему. «Есть вещи настолько серьезные, что по их поводу можно только шутить». Станислав Ежи Лец. Вот она, моя гнилая сущность интеллигента: к любому случаю найти подходящую цитату и спрятаться за ней. Типа «А отвечать кто будет?» — «Пушкин!»

— Ладно, продолжим. Сомневаюсь, правда, что есть такая пьеса… В общем, дело было в подвале дома, предназначенного под снос. Скоморох привязал две жертвы к батарее рядом с газовым баллоном, открыл вентиль, бросил что-то горящее и ушел.

— Сигарету. Сигарету он бросил горящую.

— Вы уверены? Почему?

— Потому что эту пьесу я знаю. Она в ТЮЗе шла. Алексей Дударев, «Порог», из жизни бомжей. Бывший афганец, крепко подвинутый после Кандагара, привязывает двоих доморощенных «борцов с гнилью» возле баллона… Только по пьесе взрыв успели предотвратить. А в исполнении Скомороха, насколько понимаю — нет.

— Увы, — сумрачно кивает старший следователь. — Вам бы, Валерий Яковлевич, в «Что? Где? Когда?» играть… Выходит, он с жертвами спектакли разыгрывал?

— Выходит, что так.

— Ладно, давайте еще один случай, «контрольный». Вот вам совсем уж «экзотика». Трупы троих молодых мужчин были обнаружены в заброшенном частном доме. В левой глазнице каждого находилась проникшая в мозг стрела от спортивного лука, которая и явилась причиной смерти, — Матвей Андреевич, казалось, дословно цитировал протокол осмотра места преступления. — Трупы были покрыты покрывалом шерстяной ткани, частично распущенным.

— Достаточно. Антонио Буэро Вальехо «Она ткала свои мечты». Сцена возвращения Одиссея на Итаку и убийства женихов.

— Погодите! Вальехо — это художник! Или он…

— Художник — Борис Вальехо. А пьесу написал Антонио Буэро Вальехо.

— Ясно. В другой раз не стану спорить с профессионалом, — неожиданно усмехается Качка. — В целом, можно считать, картина ясна. Каждое преступление Скомороха — это… гм-м… инсценировка пьесы, где в финале происходит убийство. Спасибо вам большое, Валерий Яковлевич. Могу только еще раз повторить: жаль, что мы не были знакомы раньше. Это ж надо: маньяк-театрал! Призрак в опере! Не дай Бог повторится — непременно к вам обращусь. За консультациями.

Так и не понял, шутит ли он.

— Вот вам моя визитка, на всякий случай. Искренне надеюсь, что она вам, в свою очередь, не понадобится. Но если что, всегда рад.

«Будете у нас на Колыме — заезжайте…»

Я сделал заранее обреченную на неудачу попытку расплатиться по счету, но Матвей Андреевич пресек ее в самом зародыше. На улице мы распрощались, и каждый пошел своей дорогой.

Тогда я искренне думал, что больше не встречусь с подполковником, носящим смешную фамилию Качка.

Поворотный круг заело. Выгородку тряхнуло, Пашка Качалов — с такой фамилией он трижды проваливался в театральный! — пошел матом не по тексту. Наконец дощатый стол и три лавки укатили вправо, освобождая место для драки.

— Мерзавец! Мне режет плечо! — подала реплику Лапочка. Вообще-то она не Лапочка, а Эльвира (если по роли) или Виктория Сергеевна Черныш (если по паспорту), но эту маленькую, пухленькую, разбитную травестишку никто не звал иначе, чем Лапочкой. Говорят, были основания. Не знаю, не проверял. Хотя однажды хотелось. Всю жизнь играя Гаврошей, Трубачей-на-Площади, Юных Барабанщиков и прочих Малышей-при-Карлсонах, наша Лапочка мытьем-катаньем умудрилась прорваться в «Последнюю женщину сеньора Хуана». Этой самой Эльвирой, супружницей знаменитого сердцееда.

Хорошая роль.

Выигрышная, если подать с умом.

Вот как сейчас: будучи привязанной к каминной решетке, приспустить платье с левого плечика, прогнуться, отчетливо обозначив бюст… И чуть-чуть хрипотцы в мальчишеский голос. Какие наши годы?!

— Спокойно, сеньора, — Пашка закончил материться, завершив пассаж виртуозным зигзагом. Нагнулся. Проверил узлы, по ходу дела смачно чмокнув Лапочку в плечико.

Люблю, когда режиссер спит на прогоне. Или это такая задумка?

— Спокойно. Сейчас вернутся ребята, и идите себе на все четыре стороны.

Я скучал в пятом ряду, ожидая конца репетиции. Работенка у меня сегодня была — не бей лежачего. И собственно к местному «репету» не имела никакого отношения. Сейчас ребята вернутся, крутанут финал, я покалякаю с ними за жизнь минут пять и начну бродить по пустой сцене. С умным выражением лица. За те бабки, которые мне пообещал Арнольдыч, лицо само делается умным.

Как у шимпанзе в зоопарке.

У Арнольдыча срывалось шоу звезды местного значения. Звезда сверкала «под фанеру», основную нагрузку тащил знойный кордебалет, гей-мансы-перформансы, трудяга-осветитель и спец-прибамбасы — а перед самым приездом выяснилось, что часть вышеупомянутых прибамбасов на нашей сцене не катит. Геи катят, мансы пляшут, а «римские свечи» ни в какую. Кордебалет с ножками — да, а «чертово колесо» ни за что. Еще зал подожгут. Звезда тускнела на глазах, пролетая на голой «фанере» и вялой сексапильности. «Спасай, Валерик! — Арнольдыч стал похож на верблюда, лишившегося горба и надежды на оазис. — У тебя золотое сердце!» Я согласился. Что да, то да. «Пошурши там, Валерик! Вот раскладочка, глянешь. Висячки подчеркнуты, если знак вопроса, значит, наплевать и обойтись! Спасай, родимчик!»

Дальше мы около часа спорили: за какую сумму я спасу звезду? Это было мое Бородино и Ватерлоо Арнольдыча. Или наоборот. Я трижды напоминал старику, что родимчик не спасает, а хватает. Старик упирался, грозясь валидолом. Железный старик. Чугунный.