— Валера? Ты здесь? Тебя на входе спрашивают.

В дверях — Наталья в сопровождении меланхоличного охранника.

— Кто?

— Какой-то молодой человек, — басом гудит охранник.

Виновато развожу руками: видишь, Юрок? Не одного тебя поклонники достают!

Обещанный молодой человек ждет внизу, в фойе. Странно, что охрана его сюда пропустила: вон, остатки фанов до сих пор на улице толкутся. Пиво пьют. Скандируют всякую чушь. Но — «граница на замке»! А этого пустили. Странный он, пришибленный. Когда подхожу ближе — впечатление усиливается. Глазки бегают, уголки губ дрожат. Лицо… псориаз у него, что ли? Экзема?! Кожа блестит, будто покрытая «тоналкой», вокруг рта — краснота, обведенная белой пленкой. Напоминает улыбочку Рыжего клоуна.

Румянец идеально круглыми пятаками.

— Это вы меня спрашивали?

— Вы… вы Смоляков? Валерий Яковлевич?!

Паузы между словами — словно человеку катастрофически не хватает воздуха. Голос ломается, «пускает петуха». От волнения? От страха? Чушь! Чего ему меня бояться?!

— Да, это я.

— Я… я пришел извиниться… и вернуть… Вернуть!

Он судорожно тычется ближе. Я ничего не успеваю сообразить, как у меня в ладонях оказывается целая куча барахла; комок купюр разного достоинства, мое собственное портмоне, авторучка «Паркер», часы на кожаном ремешке (кажется, золотые!) и…

Шар-в-шаре-в-шарике подмигивает: привет!

Впрочем, все это я разглядел чуть позже. А в первый момент взгляд прилип к его запястью, торчащему из куцего рукава. Кожа была сплошь покрыта шелушащейся коростой, напомнившей рыбью чешую или напластования перхоти… Местами короста отслаивалась, под ней виднелась россыпь гноящихся язвочек. Господи! Никогда не встречал больных проказой. Или это у него псориаз такой жуткий?

Отшатываюсь. Непроизвольно.

— Вы… н-не бойтесь! Это не заразно! Я сам… сам виноват. Простите! Я ж не… знал! Не знал! Вот, все, что есть — берите! Берите! Не надо мне вашего! Не надо!

По визиткам, небось, вычислил, шакал! Ну нет бы попасться, придурку, в КПЗ загреметь — что тебе стоило, гад?! Мысль совершенно клиническая, но воришка, казалось, читает ее:

— Вы… это… если хотите!.. Ментам меня сдайте! Я сам! Я сознаюсь! Хотите?! Я…

— Пошел ты знаешь куда?! Вали отсюда!

Вот и все. Погулял на свободе — хватит. Рано пташечка запела. Воришка, еще не веря своему счастью, медленно пятится к выходу. На страшном, загримированном лице его, сквозь клоунский оскал, робко проступает настоящая улыбка.

— Спа… спасибо! Спасибо!

Он вдруг кидается вперед, быстро целует мне руку (барахло сыплется на плитку пола…) и, развернувшись, со всех ног убегает к дверям. Через миг суматошный топот стихает снаружи. А я стою, как дурак, и тупо прикидываю: что с его добром-то делать?

— Вам помочь?

Охранник принимается рьяно собирать вещи. Сует мне. В портмоне обнаруживается пятидесятидолларовая купюра. Часы? Ручка? Выбросить? Жалко. В милицию отнести? Между собой, небось, поделят. А надо мной посмеются. Себе оставить? Неудобно, краденое все-таки…

— Вы идете?

— Да, я уже иду…

Надо идти. Смеяться, пить, как ни в чем не бывало. Надо жить дальше.

— Ух ты! А ну, покажи!

Как у меня за спиной оказался Юрок, выбравшийся в фойе проветриться, я проморгал. Хотя я, когда задумаюсь, могу не заметить даже проходящего в двух метрах Годзиллу. Розового в зеленый горошек. Знаю за собой такое свойство.

Шарик оказывается в загребущих лапах кумира молодежи. Юрок вертит «финтифлюху», смотрит на просвет, цокает языком.

— Где взял, старичок?

— По наследству досталась.

Чистая правда.

— Продай! Я такие цацки собираю.

— Ну…

— Да не жмись ты! За сто баксов уступишь?

Вперед, Валерий свет Яковлевич! Вот он, твой счастливый случай: подмигивает желтым глазом, скалится ободряюще. Давай же, пользуйся! Что ж не радуешься, не спешишь ударить по рукам, не бежишь за нотариусом? Ведь сам человек напрашивается! Другого такого случая не будет.

— Извини, Юрок, не могу. Память… наследство…

Рядом объявляется Наталья. Ее взгляд красноречивее любых слов: что ты мелешь? С ума сошел? Какая память, какое наследство? Продавай, дурак! Кто тебе еще за эту ерунду сто баксов отвалит?!

— Старичок, ты шутишь? Тебе оно до фени, а мне — в коллекцию. Ладно, полторы сотни даю. Идет?

Черт, хоть бы Наташки рядом не было! Искуситель… Нет, не могу. Подставить славного, в сущности, мужика, который ни сном, ни духом?

— Извини, Юрок. Не срастется. Пошли выпьем?

— Ну, как знаешь…

Звезда обижена. И контракт старичок не подписывает, и цацку не продает. За такие-то башли! Совсем зазнался, взрывник хренов.

— Ты что творишь?! — шипит в ухо Наталья. — Догони его! Полторы сотни… Лови момент, тютя!

— Если он сразу полторушку предложил, значит, шарик больше стоит, — ухитряюсь наконец найти достойный ответ. — Надо к оценщику снести. Настоящую цену узнать…

— Бизнесме-е-ен!..

Наталья гордо идет прочь. Вслед за Юрком. А у меня вдруг объявляется страстное желание напиться. Вусмерть. Вдрабадан. До полного помрачения и жесточайшего бодуна наутро.

Что ж, коньяка для этого осталось вполне достаточно.

Тополя играли в зиму. Пуховые снегопады, ребятишки с коробками спичек бегают вдоль улицы, радостно швыряясь огоньками. Старушки ворчат без злобы. Свое все-таки, родное, пускай шалит. Вырастет, намается…

— Здравствуйте, Валерочка! Как мама? Дедушка? Пишут?

— Здрасьте, Абрам Григорьевич…

— Как здоровье дедушки?

— Погано. Старый он… Мама звонила, плакала: в больнице все время.

— Ой, как жалко! Скажите маме, пусть держится… Она у вас молодец! А вы еще не едете?

Как я люблю эти разговоры. А вы еще не едете? Еще не уехали? А почему? Ой, вы не понимаете своего счастья! Особенно тягостны встречи с малознакомыми людьми. Когда круг общих интересов с гулькин нос, говорить, в целом, не о чем, и ты стоишь, моргая, всем видом показывая: закругляемся?

Абрам Григорьевич не понимает.

Квадрат не хочет закругляться.

Полное, одутловатое лицо излучает сочувствие. Строитель по образованию, Абрам Залесский прирожденный «слухач» — не зная нотной грамоты, в молодости лабал джаз по кабакам. Король клавиш. Говорят, временами пишет песенки для КВН. Не знаю, не слышал. В молодости… Он старше меня на семь лет, а кажется, на целую вечность.

Это, наверное, потому, что Залесский рано облысел.

А еще потому, что многие рождаются стариками.

— Вы знаете, Валерочка, а я подал документы. Жаль, Олежек отказывается. Олежек — это его сын. Старший. Парню за двадцать, у Наташки в издательстве скоро выйдет «покет» с его рассказами, «Мертвый город», «Время низких потолков» и что-то еще. Наташка хвалила. Давала мне полистать верстку. Муть кромешная, я ни черта не понял. Но спорить не стал. Наталья за очередного любимчика горло перервет.

— Ну и правильно отказывается, Абрам Григорьевич. Что ему там делать?

— Ой, Валерочка… Ну зачем вы так говорите?

Хорошо, что он застал меня у самого подъезда. Иначе пришлось бы долго идти рядом, выслушивая, кивая, поддакивая или споря. Отъезжанты очень любят вслух говорить о процессе. В сущности, безобидная страстишка: дать выход волнению, выплеснуть на постороннего. Слегка напоминает вагонные разговоры по душам. Но — лучше без меня.

Тополиный пух между нами закручивается метелью.

Вспыхивает.

— Ну зачем вы бросили спичку, молодой человек? А если бы нас обожгло? «Молодой человек» на скамеечке ухмыляется. Впереди у парня не хватает зубов, и губы шершавые, обметанные лихорадкой, отчего улыбка выглядит особенно мерзкой. Явно слушал наш разговор. Явно не в восторге. Сейчас брякнет что-нибудь.

Совершенно забыл, что минутой раньше сам мечтал избавиться от докучливого собеседника.

— Извините, Абрам Григорьевич… Я опаздываю.

— Да-да, Валерочка! Всех благ! Привет родственникам!