К вечеру мы обогнули сожженное поселение, а на закате нам преградила дорогу кучка вооруженных оборванцев. Один из них без долгих разговоров полоснул меня ножом по руке — рана сильно болела потом, но оказалась неопасной — и тогда Мом убил их всех. Убил вяло, равнодушно, и, по-моему, он так и не понял до конца, что делает. Так мимоходом отодвигают колючую ветку, случайно оказавшуюся на уровне лица. Так наступают на муравья. Мом убил их, и мы пошли дальше.

Когда вдали появились городские башни, Мому неожиданно стало плохо. Это напоминало эпилептический припадок. Он бился в конвульсиях, бился до тех пор, пока Сарт не сжал обеими руками его всклокоченную голову и не уставился ему прямо в выпученные глаза. Я не думал, что это будет так страшно.

— Скорее, — бросил Сарт, когда Мом обмяк. И мы пошли скорее…

…Я услышал молчание. Молчание толпы. Молчание зала. Огромной, ждущей толпы; огромного, невероятного зала. Я открыл глаза и увидел Мома. Лучше бы я этого не делал.

Мом медленно развел руки в стороны, ладонями вверх, словно обнимая мир, зачерпывая его, потом руки скрестились перед лицом и с усилием опустились вниз. Пальцы судорожно сжались в кулаки. Мом повернул голову, и Бездна улыбнулась мне из распахнутых амбразур его окаменевшего лица. Я улыбнулся в ответ. Я уже понял, что ненавижу Мома.

Он стоял между мной и моим залом. Вселенским, затаившим дыханием залом, какой случается только раз в жизни; и я выпрямился навстречу встающей за ним безбрежной сущности вне добра и зла, вне миров и тел, я засмеялся ей в лицо…

Я вошел в образ.

Раскаты моего смеха сотрясли Небо и Землю. «Свети!» — приказал я испуганному солнцу, и оно в страхе застыло у моего плеча; и ветер дрожащей бьющейся мантией окутал меня с головы до ног. Нет, актер не копирует непроявленное, он вбирает в себя суть, сжимая ее в один пульсирующий комок — и Вселенная вздрогнула, увидев взметнувшуюся ввысь концентрированную, спрессованную и гневную Бездну Голодных глаз!… Где-то далеко внизу трясся в лихорадке покинутый кокон, сброшенная кожа, личинка, червь, великий и ничтожный режиссер по имени Мом. Он больше не был нужен, и я стоял с залом один на один, и сжавшаяся перед броском чудовищная волна уже готова была выплеснуться, разбиться на миллионы сверкающих брызг, миллионы долгожданных существований… Я не мог дольше держать ее, и, теряя сознание, я почувствовал, как исторгнутая Бездна неожиданно свернулась в черный ревущий водоворот, и кружась, умирая в его кипящей воронке, я видел бесконечно старое, оплавленное лицо Сарта, и не успел спросить у него, что же было не так в сегодняшнем бенефисе…

Возвращение было долгим и мучительным. Я продирался сквозь хлещущую по щекам вечность, мгновенья налипали на мое обожженное тело, я отдирал шелушащееся время вместе с кожей, и открывались пустоты, мутные провалы во мне, откуда светили звезды и доносился отчаянный крик бесконечности. Я затыкал уши, я не хотел ничего слышать, но звуки гнались за мной, они смыкали кольцо, и когда я понял, что зовут меня, — я вернулся. Я открыл глаза и попытался сесть. И сесть не удалось. Тогда я попробовал еще раз.

…Бесконечно больное, рыхлое солнце зависло над притихшей равниной, все медля скатиться за горизонт; алый фильтр наползал на линзу закатного прожектора, багряными отсветами заливая зубцы крепостных стен, заново окованные створки ворот, узкий полумесяц деревянных телег и нескончаемые ряды коленопреклоненных людей с опущенными головами…

А между мной и ними стоял Сарт. Великий зритель Сарт, променявший свою кричащую душу на бездонную пустоту, ненавидящий холодный свой разум, как умеет ненавидеть только бывший ученик великого палача, бывший великий мастер властных слов, бывший…

Кем еще был на своих дорогах Сарт?! — давно вычеркнувший себя из рода человеческого, но вставший впереди людей на пути Бездны Голодных глаз; и неизмеримая пустота, пропасть его потерянной души приняла в себя всю взбесившуюся сущность — всю, без остатка. Он был стар, Сарт. Он был измучен. В нем затихала Бездна. Он был великий зритель.

Рядом со мной зашевелился Мом. Он встал на четвереньки, упал и снова встал, упираясь головой в чье-то тело в доспехах. С третьей попытки ему удалось разогнуться, и он тут же принялся безуспешно стряхивать с себя землю и грязь. Затем Мом хрипло закашлялся и повернулся к Сарту.

— Я человек, Сарт? — спросил Мом.

— Да. Человек, — одними губами выдохнул Сарт, пристально глядя на свои дрожащие пальцы. Пальцы были морщинистые и распухшие в суставах.

— А ты?

— И я. Я был пуст. Теперь во мне Бездна.

— Она разорвет тебя, Сарт. Рано или поздно…

— Нет. Ты забыл, кто я. Она хотела получить существование — я дам его ей. Но — иное. И выпишу ее. И потом — умру. Наверное. Мом, тебе нравится название «Бездна Голодных глаз»?

— Не нравится, — сказал Мом. — Слишком длинно. Лучше просто — «Бездна». И эпиграф.

Сарт счастливо улыбнулся.

— Хватит спорить, — вмешался я, безуспешно пытаясь подняться. — Пора выходить на аплодисменты.

Ненавижу «частный сектор». Нашу местную «одноэтажную Америку». Нет, воскресным днем, конечно, чудненько выбраться сюда с друзьями: шашлычок, «Изабелла», «Бери шинель, пошли домой». Расслабленно привалиться к стволу старой груши, ощущая спиной его тепло даже сквозь рубашку…

Слиться с природой, без лишней фамильярности с ее стороны.

Зато ночью или поздним вечером, как сейчас — благодарю покорно! Особенно когда ты не груши под шашлык околачиваешь, а матерясь сквозь зубы и спотыкаясь через два шага на третий, ковыляешь по здешним канавам. И добро бы пьяный! — трезвый я сегодня. Сотка «Борисфена», распитого на скорую рюмку в Доме Офицеров, не в счет. Во-первых, по стону, который здесь песней зовется, только на танке бечевой ездить. Во-вторых, фонари отсутствуют, как классово чуждый элемент, а исключения из правила разбиты шаловливыми аборигенами. В-третьих же, поскольку я редкий гость на окраинах, есть немалый шанс плутать по этой самой Гиевке, как Моисей по пустыне, сорок лет, пока выберусь к земле обетованной. Решил, называется, «дорогу срезать», придурок…

Неподалеку, кажется, со стороны «Красного Октября», что-то бахает: раз, другой. Шпана петардами балуется. Или самодельными взрывпакетами. Если в наш просвещенно-рыночный век кому-то еще не лень набивать их смесью магниевых опилок и перманганата калия, более известного в народе под названием «марганцовки». Эх, помню, в золотые школьные годы… Ч-черт! Так и ноги переломать недолго. А они, родимые, меня-волка кормят. Повернуть обратно? Переживет Наташкина бабушка без моей двадцатки до воскресенья, ничего ей не сделается! Она всех нас переживет, эта бабулька. Так, Мальбрук вернулся из похода: кажется, к метро отсюда направо.

На повороте имелась счастливая достопримечательность: косой от гордости фонарный столб, озаренный сплошь засиженной мухами лампой. Или кто там ее засиживал, эту лампу. Вот прямо под столбом из кустов махровой сирени на меня и выпал человек.

— П-по… моги! «Скорую»… раненый я…

Пальцы, покрытые ржавой коростой крови, клещами вцепляются в лацканы куртки. Трещит ткань. Прямо перед глазами — блеск металла. Наручники! Небось, уголовник, из-под конвоя сбежал… тюрьма же рядом, на Полтавском!..

— Напали, гады… деньги! деньги забрали!.. Менты… или бандюги в форме… м-ментовской…

Левое ухо у него надорвано, торчит хрящом. Глаза мутные, лицо, как и руки, вдрызг испачкано кровью. В мертвенном свете фонаря оно кажется неживым, будто в меня вцепился покойник. Или клоун в гриме. Цирковой грим вблизи — то еще зрелище. Не для слабонервных.