Скилъярд поднапряг разыгравшееся воображение, но степняки вырисовывались расплывчато; на ум приходили почему-то все те же дружинники, только вымазанные в скисшем молоке и с треугольными ушами. Ну, про молоко понятно — старшины рассказывали; а уши сам придумал. Ну и пусть, все равно природных упурков никто в глаза не видывал, а кто и видывал, так помер давно. И так сойдут. Стоят они, значит, стоят… А посередке шаманство ихнее скачет и Мастера местные, городские: слова говорят, мир пополам ломают. Треск, наверное, жуткий, пылища, щепки всякие… И поломали. Сволочи! Они, понимаешь, глухой дурью чесались, а мы живи теперь в вот таком — вывихнутом… Хоть бы Мастер какой под руку попался; так бы в рожу и двинул! — зря их Подмастерья через пару лет, как слова совсем засохли, вырезали до основания. Зря. Авось, и до сегодняшнего дня хватило бы — душу отводить. А тут сиди под дождем, дожидайся, томись — придет Девона или впустую вчера ляпнул, от минутной щедрости…
Скил почесал под мокрой рубахой и довольно осклабился. Вообще-то денек сегодня выпал что надо, стыдно жаловаться. С утреца в шорных развалах рылся, к полудню за пятку голую — цап! — и дружинничка выволок; видать, от своих в налете отбился и на бронных старателей нарвался… Добрый шлем на толчке нынче круто ходит!… Только болваны они оба: и дружинник покойный, и тот обалдуй, что по башке его дубьем гвоздил. Ну, покойный — это и так понятно; а старатель — кто ж так лупит? Сидит, небось, сейчас в схроне своем, и полбашки сплющенной из-под шишака выковыривает; и налобник весь помятый, если не лопнул совсем…
Нож там в спешке забыли, не полезли под накидку; клинок так себе, а у гарды серпик махонький — обувку там подлатать или глотку кому втихаря перехватить… Полезная штука, с понятием.
Скил находку себе оставил, позарился, а старенький свой на вечерние торги снес. Его там Окологородники чуть с пальцами не вырвали — даром, что лезвие узковато — двух голубей копченых дали, лепехи три с травками; но одну потом назад забрали, пожадничали… Скупой народ эти Окологородники, скупой, да странный. Морды маслом отливают, плечи тесаные, а вообще хоть в душу им гадь — смолчит, утрется и опять пойдет землю ковырять. Правда, здесь не расплеваться, себе дороже… Вон три года назад молодняк с Низинки западные посадки у них вытоптал, из баловства, — так с месяц ни один из травосадов на торги не вышел. У людей листовая проказа началась; старшины Низов мигом оглоедов своих приволокли — вешайте, говорят, жгите, только еды дайте! Полторы цены совали… Ничего, обошлось, — та же жадность и спасла…
Хороший день. И вечер хороший, из котла квартального хлебать дали, не гоняли, как обычно, по ушам не били. А тут темно уже, мокро, и Упурку давно быть пора, и чего я его жду? Жрать не хочу вроде, спать хочу, аж скулы сводит…
— Вставай, парень, — Девона тряхнул трупожога за плечо, после кинул на влажную мостовую дырявый рваный плащ. — Вставай. Есть будем. Говорить будем. Зовут-то тебя как?…
— Скил, — спросонья пискнул Скилъярд, и сам подивился; вот ведь голос какой гнусный стал, не подхватить бы горячку, в сырости этакой!…
— Скил, — повторил Упурок, выбрасывая на плащ пучок редиски и еще кучу какой-то зелени. — Бери, парень Скилли. Жуй. Ты у нас растешь еще, тебе такого добра много жевать надо. Больше все равно ведь нет ничего. Не достал. Извини.
Скилъярд встряхнулся и выхватил из котомки вымененных голубей. Он торжествующе подпрыгнул, забрызгивая редиску водой из лужи, и кинул одну тушку Девоне.
— Вот! — У него неожиданно прорезался голос, да еще какой, и небо забыло, что ночь кругом, и стало светлее и приветливей. — Бери, Девона! Под твою травку они веселее летать станут… Или поделимся — я мясцо лопать буду, а ты уж листья доешь и расти, сколько влезет!…
Улыбнулся в ответ Девона, тихо улыбнулся, грустно так; и Скил понял, что он готов отдать второго голубя, отдать за вторую улыбку страшного безумца, но за другую, не такую — а вот какой должна быть эта улыбка, Скил не знал, и радость стала хрупкой и ненадежной; но осталась, не ушла…
— Где ты днем пропадал, Девона? — перевел трупожог разговор в иное русло.
— Я? Я к Оружейникам ходил.
— Ну да?! И тебя за решетки пускали?
— Нет, конечно… Там у них кузнец один… безногий. Говорить со мной выходил. В пятый раз уже. Твердит — в степи меня видел. Он-то твердит, а я не помню. Сижу, слушаю, и, как баран на веревке, только головой мотаю. Вот такие дела, парень Скилли.
— Как кто? — не понял Скилъярд.
Девона удивленно посмотрел на него.
— Мотаешь головой: как — кто? — переспросил Скил.
— Как баран… — повторил Девона и осекся. — Ай да парень… Конечно! Ты ж барана в жизни живьем не видывал! А я… Я?! Выходит, был в степи. Был… прав кузнец. Что ж это за жизнь такая паскудная? Эх, Скилли, Скилли, век расшатался — и скверней всего, что я рожден восстановить его!… Скверней уж и быть не может…
Скил осторожно пододвинул голубя к Девоне. Тот машинально взял птицу, с хрустом оторвал ножку и уныло принялся жевать. Трупожог повертел в пальцах редиску и нехотя сунул в рот. Есть расхотелось. Совсем. Век расшатался. Век. Расшатался. Слова-то какие больные: на слух — и то в жар бросает…
— Не расстраивайся, Девона, — Скилъярд сунул безумцу пучок зелени, не зная, чем еще выразить свое сочувствие. — Плюнь, бред все это… Поешь вот и ложись спать. Расти будешь. Во сне. Вырастешь большой, всех убьешь и будет тебе радость. Жизнь трудна, Девона, но, к счастью, коротка. Может, и не придется тебе ничего восстанавливать… Сам видишь, не осталось ни хрена, а если что и осталось — дерьмо сплошное. Ешь. Или на Круг сходи. Подерешься — расслабишься. А так не надо. Ладно?
— На Круг? — Упурок оторвал листок зелени и стал растирать его на ладони. — На Круг схожу. У вас тут больше ходить некуда. Там хоть смотрят… На смерть, кровь, грязь — но смотрят. Ты прав, Скилли, дерьмо вокруг; но мне надо — чтоб смотрели… Хоть на дерьмо. Хоть на что. Лишь бы смотрели. Лишь бы…
Он встал, потянулся и зашлепал по лужам вокруг насупившегося Скила. Потом резко остановился.
— Лучше скажи мне, душевный парень Скилли, — неожиданно спросил Девона, — что ты знаешь о Подмастерьях?
Скил вжал голову в плечи. Вот уж не к ночи…
— Так тебя ж вроде у каризов нашли, — наконец буркнул он. — Ты разве не оттуда?
— А гром его знает — откуда?! С золотого блюда! Ты говори, парень, говори — что знаешь, что слышал, что думаешь — говори!
— Подмастерья… — начал было Скилъярд, но опять замолчал и побелел. Он белел и белел, и Девона никак не мог оторваться от его снежной маски с черными провалами глазниц, а Скил не мог оторваться от чего-то, происходящего за плечом безумца; и недожеванный голубь дрожал в его худой руке. Потом голубь упал на землю, и Девона тоже упал на землю; а Скил остался сидеть и смотреть на высокого человека в сером балахоне, ударившего Упурка. Незнакомец легко коснулся ладонью затылка Девоны, и этого было достаточно, и Скил жалел о недоеденной птице, а больше не жалел ни о чем. Хоть помер бы сытым. Было бы что потом вспомнить.
Девона застонал, оперся о мокрую землю и с трудом сел, мотая головой и пытаясь сфокусировать взгляд на сером пятне перед ним. Пятно задрожало и резче проступили деревянные рукояти каких-то неведомых предметов, полускрытых под балахоном.
— Так в гости не ходят, — пробормотал Упурок с неуместным сарказмом, — так вообще не ходят… Ни тебе здрасьте, ни тебе… Зачем так вот?
— Он не в гости! — отчаянно завопил несчастный Скил. — Это мы — в гости! Это Сырой Охотник… Он Подмастерьям в каризы людей поставляет. Не хочу… не надо, прошу вас… я нож нашел — жалко…
Охотник не обратил на вопли трупожога никакого внимания — стоял, молчал, смотрел. Потом откинул капюшон, открывая удлиненное лицо в тени серо-коричневого берета.
— Вставай, Девона, — голос был под стать одежде — бесцветный и бесстрастный. — Пошли. Задающий вопросы должен уметь получать ответы.
Девона прыгнул, и Скил подивился его растопыренным пальцам, совсем неумело и по-женски пытающимся вцепиться в Охотника. Охотник сделал шаг в сторону и мягко перехватил левую руку безумца, одновременно вставляя между мизинцем и безымянным крохотную палочку. Резкий поворот — и Упурок взвыл, хватаясь за вывихнутые пальцы. Потом двинулся по кругу, нянча искалеченную руку и держа серого человека в центре.
