— Да…

— А как свалит…, — выдыхает. — В общем, сразу звони, окей? Я приду. Будет плакать.

Обнимаю её крепче, и уже начинаю. Горько, но тихо. Пропитывая плечо светлой кофты разводами соли.

— Спасибо тебе, — глотаю слоги, но говорю, потому что сейчас невозможно молчать. — Я тебя люблю, Тат. Я не знаю, как после этого выживу…

— Ты главное звони, — заключает подруга. — Как там твоя мама учила? Нельзя молчать? Любую боль надо разбирать и проговаривать? Вот мы с тобой перепьём и переплачем. А не поможет, так провернем то же самое ещё раз по кругу! Будем плакать и пить, пока не отпустит, а там… Может ещё посмеемся.

Киваю. И понимаю, что эту ночь точно проведу вне дома. У меня слишком мало времени на то, чтобы быть с ним. Запомнить. Прожить. Надышаться.

Татка прикроет, если и вернусь под родную крышу только с рассветом.

Там не тут. Ни одна ночь, проведенная с родителями за стенкой не сравниться с той свободой, что открывается в его пустой и необжитой квартире.

— Придумай что-нибудь, — прошу подругу, вкладывая в интонацию всю боль и надежду, что позволяет впитать в себя просьба. — Мне очень нужно уйти вечером и вернуться только под утро.

— Придумаю, — парирует звучно. — Сейчас пойдём пить чай, вот с твоей мамой и поговорю.

Женич

— Подъём, боец, — слышится у уха вместо привычной трели будильника. — Час на сборы и с вещами в распределение части.

Одномоментно собираюсь морально и подскакиваю с матраса. Прикладываю руку к невидимой бескозырке.

— Так точно, товарищ полковник. Готовность десять минут.

— Свят, — меняет тон на отеческий, привычный мне с детства. — Заверши дела. Попрощайся с кем надо.

— Не с кем, Степан Андреевич, — чеканю бесстрастным. — Мать не знает. Вы в курсе.

— Друзья, девушки? — поднимает седую бровь, натягивает морщины на лбу. Напоминает привычку отца, не моргая вглядываться в лица во время допроса. Каким бы он был сейчас? Спустя столько лет. Сдал бы, как Кашин, что стоит передо мной, заметно втянувши живот под формой, или остался бы почти неизменным? Седые виски, на плечах новые звёзды…

Сложно ответить. Время никого не щадит. Служба тоже.

— Товарищ полковник, — выдерживаю тон, обращаясь чин чином по всей строгости и серьезности. — Вы видели результаты тестирования. Ни одной болевой точки или других отклонений. Готов прямо сейчас под командование Старовойтова.

— Свят, — переходит в панибратство, жестикулируя послабление одеться. — Сообрази кофе. И покрепче. Я сам тебя довезу до распределительного. Мишка столько лет проработал бок о бок с твоим отцом, но не факт…

— Слушаюсь, — бросаю на автомате раньше, чем он завершает и наблюдаю его надменное цоканье. Типа он со мной общается на человеческом, а я опять перехожу на вдолбленный официальный.

Штаны, кофта. Секундное облегчение от мысли, что проводил в ночь до дома Миру, а не оставил в угоду своих желаний. Или не позволил остаться ей до утра… Просила. Чувствовала?

Отцовские часы транслируют семь. Длинная стрелка не успевает скакануть и на пару делений, а я уже ощущаю невидимый нож, которым на живую вспарываю себе сердце. Самолично, с мыслью о ней, ввожу его по рукоять между рёбер.

Кашин остался в комнате. Беру телефон раньше, чем ставлю на плиту турку с кофе. Молниеносно поддеваю чехол и вынимаю скрепкой сим-карту. На всё уходит пара секунд, в отсутствии возможности передумать.

Сим-карта ломается по чипу в одно движение, а во второе уже летит в урну представляя собой две равные бесполезные части.

Вода. Газ. Подожжённая спичка.

Смотрю на пламя, а пытаюсь выкинуть из мыслей её. Девчонку, что одномоментно перевернула всё в жизни. Подорвала веру, устои. Научила любить.

Пытаюсь заставить себя не думать о ней. Ищу аргументы. Обманываю сам себя. Вымаливаю для своей совести немое прощение.

Нельзя. Теперь. Уже. С ней.

Ещё. Нельзя. Нам. Не время.

— Свят, зря ты на всё это подвязался, — тяжело выдыхает Андреич, начиная запоздало учить уму разуму. — И матери не рассказал правды, а если что пойдет не так?

— На всё есть устав и протокол, — комментирую сухо, а сам жму кулаки сдерживая спазмы внутренней боли.

— Как я ей объясню? Вначале мужа не уберёг, потом сына?

— Я везучий, товарищ полковник.

— Этого мало, сынок, — бравирует, хотя сам знает лучше меня, что в нашей стезе дела так не делаются. Подал прошение — будь готов отвечать за каждое слово по совести. Подписал перевод или контракт — отступать назад уже некуда.

Кофе поднимается пеной. Уменьшаю огонь. Монотонно помешиваю. Вещи в рюкзаке. Осталось сгрести мыльно-рыльное из ванны. Еда, постельное — всё уберут. Квартиру подготовят другому на сдачу. На передержку. Так же. От месяца до пары недель. Короткий срок, без чёткого временного ограничения. Пока не придёт ответный приказ: отказ или подтверждение.

— Степан Андреевич, — смягчаю тон, разливая терпкий напиток в две чашки. Оборачиваюсь. Усаживаюсь ровно напротив. За старый стол, что использовал обширнее классического назначения. И перед глазами тут же вновь возникает она: доверчивая, нежная, ранимая.

Глотаю кипяток, обжигая горло. Не чувствую боли. Грудь давит сильнее.

— Подскажите лучше, под кого мне копать кроме Старовойтова, — прошу, уводя глаза в деревянную поверхность. — Там сейчас почти все рядом, только чины и звания теперь разные.

— Если бы я знал, Женич, — выводит натужно, а в голосе так и слышится банальное старческое опасение, помимо командирского боевого напора. — О тех событиях могли рассказать только свидетели. Доверенных мне на земле не осталось. Другие подписали бумаги о неразглашении. Я, как мог, почтил честь своих ребят, а рыть глубже и узнавать…

— По сроку давности, — глотаю горечь, не чувствуя вкуса, — их подписка уже аннулирована. Говорить могут.

— Захотят ли, Свят? Ты, конечно, сын друга, товарища, но, чем чёрт не шутит. Каждый большой начальник крепко держится за своё кресло. Эти ребята новички в управлении. Слишком шустрые. Слишком амбициозные. Какой прок ворошить прошлое, которое не изменишь?

— Я должен закрыть эту тему.

— Сынок, твой отец — герой, — заключает устало и проваливается голосом в бесконечность болезненных воспоминаний. Навевает ту самую обстановку, что помню из раннего детства. Когда за одним бесконечно длинным столом, по форме, торжественно собирались все офицеры. По левую руку, у сердца, неизменно с женой. Говорили тосты за здравие. Вспоминали ушедших.

— На памяти о таких офицерах держится вся страна и патриотизм, — тоскливо выводит Андреич. — Мир, Свят. Тот, который мы собирались сделать мирным для наших детей. Тот, который бесценен.

— Степан Андреевич, мне необходимо сохранить о нём эту добрую память. Ради моих будущих детей. Ради мамы.

— Храни тебя Бог, — выводит тот, кто в советское время не признавал церковь, а чтил только устав и законы. Знал наизусть, до последней точки и понятия не имел о едином слове из самой простой молитвы. — Главное вернись оттуда живой и здоровый. На моей совести уже слишком много крестов. Твой придавит могильной плитой дряхлое сердце.

— Я везучий, товарищ полковник, — напоминаю мягче и с подобием грустной улыбки. — Да и здесь ещё дела не закончены. Дом не построен, дерево не посажено, сын не родился. И ветер тут мирный… Как сюда не вернуться?

Он монотонно кивает, а я вновь отпускаю глаза и допиваю кофе. Десять минут уже на исходе. Звонить ей нельзя. Оставить записку тоже.

Год. Для меня: бесконечная паршивая вечность.