— А это кто, ангел? — Егор указал пальцем на мальчика с крыльями и большим изогнутым луком.

Девочка опять засмеялась, весело тряся кудряшками:

— Тоже скажешь, ангел! Это Купидон. Его римляне звали Амур. Он бог любви. Вот как выстрелит в человека из лука, так тот и влюбится и страдать будет от любви.

— И пускай страдает, коли дурак! — сказал Егорка. — А умный бы не страдал, а взял да женился.

— Ну, а если бы она его не полюбила? — лукаво спросила Елена. — Амур же стрелял только в одного человека, а другой его мог и не любить…

Такого оборота Егорушка не ожидал.

— Коли так, худо! — вздохнул он. — Вовсе без мозгов Амур этот… Но все одно красивый. А кто ж их делал всех?

— Скульпторы, — ответила девочка. — Только очень-очень давно. Две тысячи лет назад, а то и больше…

— Ух ты! — не поверил мальчик. — А разве и тогда уже люди были?

— Были и еще раньше, — кудряшки Елены опять потешно затряслись. — Господь сотворил мир очень давно…

Мальчик смутился. Эта девчонка так много знала, что говорить с ней было страшновато. Но она все равно нравилась Егору.

— Слушай, — помолчав, спросил он, — а ты кто? Дочка барина тутошнего?

— Какого такого барина? — удивилась Елена. — Ах, хозяина дома! Не-а, у него нет детей. Я дочь управляющего, Алексея Васильевича. А ты хоть знаешь, чей это дом?

— Почем мне знать? Поди, графа какого…

— Сам ты граф! Это Августа Августовича дом.

Егорка ахнул:

— Ну?! Главного архитектора нашего?!

— Его. А ты, значит, тот мальчик, который с лесов упал, да?

Он шмыгнул носом:

— Я не падал. Там доски разъехались… А как же это я тут оказался? И что главный скажет, коли меня увидит? Поди-ка орать начнет…

— Дурачок! — возмутилась Елена. — Да он сам тебя сюда и принес. И доктора звал к тебе. А моя матушка и Элиза Эмильевна около тебя сидели, и Варя еще. А я молилась вместе с матушкой, чтоб ты поправился. Вот ты и здоровый теперь.

— Само собой, — Егорка опять зашмыгал носом, стараясь не показать своего смущения. — Значит, вот оно как… Наши мужики про главного говорили, что он строгий, но не злой…

— Он очень добрый! — улыбнулась девочка. — Очень-очень! Мы все его, знаешь, как любим! Слушай, хочешь доесть мое яблоко? Я больше не хочу.

Егорушка обрадовался этому предложению. Он живо взял у Елены яблоко и доел его.

— Вкусно, — сказал он. — А еще чего поесть нет ли? Брюхо подвело.

Девочка решительно взяла его за руку:

— Пошли. Что же ты сразу не сказал?

Она повела его на кухню, где безо всякого смущения заглянула во все посудины, нашла в одной из них остатки жаркого и решительно вытряхнула его в глиняную миску, которую поставила на стол перед Егором, положив рядом кусок хлеба и вилку.

— Кушай на здоровье и расти большой!

Егорка, который в жизни своей никогда вилки не видел, долго вертел ее в руке, потом положил на стол и спросил:

— А ложки-то нет, что ли?

Елена немного удивилась, однако подала ему ложку и, пока он уплетал жаркое, деликатно отвернувшись, налила ему кружку молока.

Мальчик выпил и молоко, а потом, смутившись, пробормотал:

— А ведь я, кажись, вас вовсе обожрал…

— Нисколько, — покровительственно и величаво сказала Елена.

Но вдруг она увидела нос своего гостя, перепачканный соусом, и, не удержавшись, расхохоталась.

Глядя на нее, Егорушка тоже рассмеялся.

— Ты чего? — спросила она.

— А ты чего?

И они засмеялись еще громче.

Лишь час спустя испуганная Варя, обнаружившая исчезновение больного, отыскала мальчика и девочку во дворе, где они увлеченно играли сцену из рыцарской жизни, сочиненную Еленой, Горничная ласково побранила обоих и отправила Егорку в постель, а Лену к матушке, которая, по ее словам, доченьки заискалась вовсе.

Вечером, после ужина, принесенного ему все той же Варей, Егорушка вдруг заскучал. Он соскучился без новой знакомой, ему захотелось увидеть ее, а заодно и удивительных мраморных богов.

Варя, накормив его ужином, ушла, и Егор решил этим воспользоваться. Как и утром, он встал и прямо в рубашке отправился по уже знакомой дороге к бронзовой лестнице.

В доме было по-прежнему тихо. Мальчик шел медленно, разглядывая красивые стены и двери коридора. Возле одной из дверей, не доходя до лестницы, Егор задержался. Дверь была дубовая, и сверху в нее была вставлена чудная картинка: вокруг больших белых и розовых цветов вились птицы, яркие, веселые и ужасно маленькие; они легко помещались в цветках и длинненькими клювами пили из них нектар, все равно как пчелы.

Невольно Егорушка тронул рукой одну из птичек, и дверь, тихо заскрипев, вдруг приоткрылась. Мальчик увидел перед собою комнату с темной мебелью, со шкафами, креслами, в которых можно было утонуть, с большим столом, заваленным книгами и бумагами.

Возле стола, склонившись над какой-то бумагой, с карандашом в руке стоял человек. Сзади Егорушке была видна только его согнутая спина и затылок со слегка взъерошенными, очень светлыми волосами.

Услышав скрип двери, человек, не оборачиваясь, что-то сказал, но что именно, мальчик не понял: язык был чужой. Не услышав ответа, белокурый бросил через плечо уже по-русски:

— Это ты, что ли, Алеша? Входи, что топчешься?

— Я это… — сказал Егорка, делая шаг вперед.

И тотчас замер, ахнув от испуга. Человек у стола обернулся, и мальчик узнал в нем господина главного архитектора! Егорке захотелось выскочить за дверь, но ноги у него приросли к полу. Впервые он видел грозного Августа Августовича так близко…

Монферран несколько мгновений удивленно смотрел на вошедшего, потом улыбнулся:

— Ого, а ты уже ходишь! Что же, совсем поправился?

— Ага! Благодарствуйте, ваша милость! — заикаясь, пробормотал Егор. — Вовсе здоров теперь… Коли прикажете, тотчас уйду, только скажите, ради бога, чтоб мне штаны мои отдали!

— Штаны? — Огюст поднял брови. — Разве в этом дело? Ну-ка, иди сюда.

Он бросил на стол карандаш, сел в кресло и указал мальчику на другое — напротив себя:

— Садись.

Егорка со страхом глянул на высоченную спинку кресла и, подойдя к нему, неловко, боком сел на ручку.

Теперь главный архитектор оказался вовсе рядом с ним, и он затаил дыхание, боясь поднять глаза. Мужики говорили, что взгляд главного, если он сердится, прямо жжет до костей.

— Куда ты собираешься уйти? — тихо, очень мягко спросил Монферран. — Куда ты пойдешь?

— В барак, — ответил мальчик, пальцем вытирая нос. — В барак, к мужикам… А чего?

— А того, что места тебе там не положено. Ты ж не рабочий.

Егор насупился:

— Батька ж рабочий был. А мне куды было деваться? А ныне куды?

Огюст кашлянул немного тоже смущенно:

— Но тебе там работать нельзя. Ты же еще маленький.

— Я? — мальчик встрепенулся. — Не! Я, ваша милость, могу работать. Вы возьмите меня, ну… ну, хоть кем! Я сильный! Иль вы думаете, я слабый, потому как с лесов упал? Так они же разъехались… Доски там гниловаты были: подрядчик, собака, подсунул…

— Он за это ответит, — голос главного стал суров. — Но тебе нельзя на строительстве оставаться. Здесь сильные мужчины калечатся, гибнут. Я подумаю, куда бы тебя пристроить получше.

Егорушка зашмыгал носом и совсем низко свесил голову:

— Не надо меня пристраивать… Оставьте при соборе… Я ж не пьяница какой, чтоб меня гнать!

Огюст усмехнулся:

— Экий упрямец! Ну, послушай, Егор… Как тебя по отчеству?

— По отчеству я Кондратьевич, — угрюмо пробормотал мальчик.

— Так вот, Егор Кондратьевич: взять тебя на строительство рабочим я не могу. Ты же кирпичи таскать не сможешь, верно? А мастерству никакому не обучен. Или не так, а?

Главный опять заговорил очень мягко. И Егорка решился еще прошептать:

— Так выучиться ж можно! Я памятливый…

— Фу ты, боже мой! — Монферран придвинул свое кресло ближе к креслу Егора и наклонился, снизу вверх заглядывая в лицо мальчика. — Ну что за упрямец! Тебе там медом намазано, что ли?