— Какой ужас! — ахнула Элиза.

— Да уж, думаю, она пережила тяжкие минуты, бедняжка маркиза… Но ужаснее всего ей, как мне кажется, представлялась даже не возможность гибели, а неизбежность позора: конь нес ее прямо к тому месту, где расположились на берегу реки король и придворные. Еще несколько минут — и они должны были ее увидеть, но в каком облике! О-о-о! И тут на пути бедной маркизы попался мой прадед, мсье Огюст Рикар. Он ехал верхом, ведя в поводу еще двух лошадей для охотников. Увидя, в каком положении оказалась бедная женщина (а кто она такая, он и не подозревал), храбрый берейтор бросил упряжь запасных лошадей, ринулся вскачь наперерез коню маркизы и, перескочив ему на спину, сумел его остановить. И, только сняв с седла полумертвую наездницу, понял, кто это…

Маркиза поблагодарила его, разумеется намекнув, что в случае, если он окажется нескромен, ему придется умолкнуть навеки, затем она подарила ему перстень со своей ручки, попросила отыскать ее парик; сколько было возможно, привела себя в порядок и отправилась к королю. Не знаю уж, что она рассказала его величеству, но на другой день король вызвал к себе берейтора Рикара и, наградив его тысячью пистолей, пожаловал ему потомственное дворянство, однако повелел вернуться из Парижа в Овернь. Ну и как? Интересно тебе было это слушать?

— О, даже очень! — с настоящим восторгом проговорила Элиза. — Как будто из рыцарского романа история. Но ты открыл мне фамильную тайну. Отчего?

— А чтобы ты не ставила между нами стены, моя милая маленькая Лизетта!

И он, поймав ее руку, прижал к губам ее ладонь. Они допили кофе. Девушка вдруг стала серьезна и сидела, задумавшись, молча. Потом Огюст встал из-за столика:

— Мне, увы, пора. Я сегодня опоздаю на службу.

— А ты придешь еще? — спросила Элиза, словно не придавая значения его предыдущим словам.

— Конечно, приду. Если можно, то даже сегодня. И между прочим, через неделю — мой день рождения, и я надеюсь на ваше общество, мадемуазель. Как-никак мне исполнится двадцать семь лет.

Элиза подняла брови:

— Двадцать семь! А мне осенью исполнилось восемнадцать. О, какой же ты старый, Анри!

— Ужасно! — он обнял ее, притянул к себе и утонул лицом в ее волосах. — И как только ты смогла полюбить такого старика? Наверное, ты скоро меня разлюбишь!

— Непременно разлюблю! — пообещала Элиза и, отвечая на его поцелуй, неудержимо расхохоталась.

Минул январь, прошел февраль, наступил март. В последнем отчаянном и бесплодном усилии сохранить империю и свою власть Наполеон спешно собирал новую армию.

Слепо веруя в свою уже угасающую звезду, отвергая с упрямством безумца предложения мира, которыми тогда осыпали его монархи Европы, император готовил для новой бессмысленной бойни пятисоттысячную армию, последнюю армию империи. Полки формировались с необычайной быстротой, но то были не прежние полки — о нет! Нарядные мундиры нелепо и жалко свисали с узких плеч новобранцев, кивера наезжали на лбы, смешно торчали над безусыми, не знавшими бритвы лицами. В армию были призваны уже не восемнадцатилетние юноши, а пятнадцати-шестнадцатилетние подростки.

Это были те самые дни, когда, тщетно пытаясь сломить упорство Наполеона, Меттерних[19] задал ему свой страшный вопрос: «Ну а потом? Когда погибнут эти солдаты? Решитесь ли вы объявить новый набор?»

Извещение о призыве в когорты национальной гвардии Огюст де Монферран встретил внешне спокойно, ибо в душе был к этому готов. Втайне же он испытывал смятение и ужас, но не столько от возможности гибели, сколько от сознания полного крушения своих планов и надежд. Он видел обезлюдевший, опустевший Париж. Он понимал, что сбывается и, увы, сбудется скоро недавнее предсказание Персье и разоренная Франция надолго забудет о храмах и дворцах. Едва родившись, новый мир мог умереть, убитый одним из тех, кто некогда так его защищал…

Полковник Дюбуа, в чье распоряжение поступил сержант Монферран, поручил ему формирование 2-й Версальской роты и распорядился спешно догонять с нею уже выступивший в направлении Дрездена полк.

Огюсту оставалось два-три дня на улаживание своих дел в Париже, да ему, собственно, и нечего было улаживать. Он лишь договорился с Молино о возможном возвращении на службу, простился с родными, вызвав бурные слезы отчаяния у тетушки Жозефины, и последний вечер провел вдвоем с Элизой, перед тем лишь на два часа заглянув к Модюи и поздравив его с тем, что тот, как всегда, благополучно избежал призыва.

К этому времени между Огюстом и Элизой уже произошло несколько ссор. Часто бывая в цирке, он стал ревновать ее ко всем, кто выказывал юной наезднице свое бурное восхищение и поклонение. Его бесило, что она продолжает допускать поклонников в свою уборную, он злился, находя в ее комнате привезенные кем-то цветы. Элиза отшучивалась в ответ на его колкие упреки, иногда пыталась серьезно объяснить ему, что это в жизни цирковой артистки неизбежно, однако он, внешне принимая ее объяснения, в душе злился еще сильнее. Злость его вольно или невольно подогревал Антуан, продолжавший открыто ухаживать за Элизой на правах друга, а порою как бы между прочим рассказывавший Огюсту о посещавших ее кавалерах и о том, сколь любезна она бывает с ними в отсутствие своего любовника.

Однажды он увидел на ее шее жемчужное ожерелье и, вспыхнув от подозрения, не постыдился спросить ее, откуда оно взялось. Мадемуазель де Боньер ответила, что давно уже купила его себе, но Огюст не поверил, и подозрение его превратилось в полнейшую уверенность, однако он не стал устраивать сцен и просто ушел в тот вечер к себе домой. На другой день он имел глупость показать свою досаду и ревность Антуану, и тот заметил, пожимая плечами:

— Мальчик мой, ну а что в том такого? Она — звезда, а звезды светят всем. Ты же знал, кто она. Вот если жена станет тебе изменять, дело другое. У красавиц цирка не бывает ни первой, ни последней любви…

— Но я был первым и хочу остаться единственным! — в ярости воскликнул Огюст.

— Ты был первым? — поднял брови Тони. — Вот это новость! А ты уверен, что не ошибся?

После этих слов Огюст неожиданно для самого себя закатил другу оглушительную пощечину. Модюи вскочил, красный, как неостывший уголь, отчаянно выругался и закричал, что Огюст сошел с ума и что за такую выходку стоит его проучить.

В ответ на это Монферран сощурился и совершенно спокойно воскликнул:

— Дуэль? Изволь же, Тони! А ты не забыл, как я стреляю?

Антуан смешался:

— Я помню. Каска жандарма… Я помню, что ты спас мне жизнь.

И вместо того чтобы уйти, как собирался, Модюи с унылым видом забился в угол и погрузился в молчание, а через пять минут попросил у друга прощения. Огюст, уже жестоко раскаявшийся в своем поступке, с радостью простил его и в свою очередь попросил забыть о пощечине.

После этого случая молодой архитектор перестал изводить Элизу своей ревностью, он сделался весел и спокоен, но в этом спокойствии она угадала растущее охлаждение…

И все-таки, собираясь на войну, он пришел к ней последней.

— Будешь молиться за меня? — спросил он, играя ее распущенными по плечам черными волосами.

Она обняла его и поцеловала так горячо, так испуганно и нежно, что он внезапно понял, как лживы и глупы были все его сомнения, и ему сделалось стыдно. Он стал целовать ее глаза, из которых готовы были пролиться слезы, и обещал ей то, что обещать невозможно: что не будет убит.

— Я вернусь, и мы обвенчаемся! — уверял он, в эту минуту начисто забыв о мадемуазель Люси Шарло, своей невесте, о связях мсье Шарло, о позорном для невесты дворянина занятии Элизы.

— Я люблю тебя, Анри! — твердила Элиза, прижимаясь к нему, сдавливая в груди рыдания. — Я тебя люблю!

И он снова, как в первый день их близости, почувствовал себя счастливым.

А утром они расстались.