Монферран замахал на рабочих руками:

— В больницу? Ребенка? Вы в уме? Его там уморят хуже, чем в бараке! Сюда несите его, живо!

Рабочие опешили.

— Сюды? К вам?

— Ну не к князю же Юсупову!

Роскошный особняк князей Юсуповых находился рядом с домом Монферрана, в двух минутах ходьбы. Когда у Юсуповых устраивались празднества, их знаменитый оркестр нередко мешал Огюсту работать в библиотеке, заставлял в летние вечера затворять окна. Правда, Огюст смотрел на это весело и не злился: в конце концов иной раз он сам любил повеселиться, и беззаботные вечера соседей не портили архитектору настроения. Сейчас Юсуповы вспомнились ему недаром: он вдруг представил себе, что за лицо было бы у сиятельного вельможи Николая Юсупова, выйди он пройтись по набережной и попадись ему навстречу эти чумазые визитеры…

— Говорю вам: несите мальчика сюда. У нас есть где его устроить, пока не поправится. А я за лекарем пошлю. Аня! Алексей! Живо!

Спустя двадцать минут двое из четверых возвратились. С Лажечниковым пришел тот самый парень, которому Огюст давал деньги. На руках у Павла, завернутый в шерстяной плащ, как в люльке, лежал бесчувственный Егорка.

— Куда положим? — беспокойно спросила Элиза, выйдя навстречу рабочим. — Анри, все комнаты внизу заняты.

— Так наверх! — Монферран вбежал по лестнице и, так как Павел, поднявшись за ним, нерешительно затоптался, подскочил к нему — Дай сюда, я сам! В гобеленовую гостиную положим!

И он осторожно отобрал у резчика по мрамору его ношу.

В гостиной, украшенной изысканной коллекцией шпалер, стояла в алькове кровать старинной работы, которую Огюст купил почти из озорства на одном аукционе, ибо в списке вещей утверждалось, что это кровать покойной французской королевы Марии Антуанетты. Сам он в этом сомневался, хотя на спинке кровати и стоял королевский вензель с лилией.

И вот на этой-то кровати, с тонким шелковым пологом, с вензелем французских королей, уложили по приказу хозяина дома его гостя, сына каменотеса Кондрата Демина, двенадцатилетнего Егорку.

Павел и его спутник, поклонившись, ушли; Алексей, еще раньше был отправлен за доктором, а Анна — в аптеку за льдом: лоб мальчика пылал. Огюст и Элиза остались возле Егорушки вдвоем.

У мальчика было округлое лицо с высоким выпуклым лбом, над которым клубились мягкие светлые кудри. Когда Элиза наклонилась над ним, он приоткрыл глаза, затуманенные беспамятством, и тут же закрыл их, но муж и жена успели заметить, что глаза у него черные, темно-карие.

— Светлые волосы и темные глаза! — прошептала мадам де Монферран. — Как у Луи… Правда, Анри, он похож на нашего сына?

Огюст молча поцеловал жену и отвернулся.

Вскоре вернулся Алексей, которому повезло застать дома доктора Деламье. Приехали они вместе.

— Что это за мальчик, который упал с крыши вашего собора и остался жив? — деловито осведомился Деламье, вытирая вымытые руки…

— С лесов на крышу, — уточнил Алексей.

— Все равно высоко… — махнул рукой доктор.

Осмотрев Егорушку, он ничего опасного у него не нашел. Жар, по его мнению, был следствием сильного удара и еще истощения, которое было у мальчика очень заметно. Выписав кое-какие лекарства, Деламье посоветовал все время дежурить возле больного и удалился.

До ночи возле мальчика по очереди дежурили Варя и Анна, а когда около десяти часов Анна нечаянно задремала в кресле, ее разбудил тихий шепот хозяйки:

— Аня, иди спать. Я сама здесь посижу.

Экономка подняла голову. Элиза стояла возле нее, поправляя свечу на столике.

— Иди, иди, — проговорила она. — Мсье в библиотеке, а я чувствую, что это до утра, ну, по крайней мере, до двух ночи. А мне спать не хочется. Я побуду с мальчиком.

Анна ушла. Мадам де Монферран села в кресло и осторожно поправила холодный компресс на лбу Егорки. Но ей показалось, что он уже не так прохладен, и она встала, чтобы его поменять. Когда же вновь наклонилась над постелью, Егорушка вдруг открыл глаза… Сначала он несколько мгновений всматривался. Его взгляд был уже осмыслен. Разглядев лицо склонившейся над ним женщины, он улыбнулся и прошептал:

— Мамка!

Элиза замерла, стиснув в руке компресс. Холодная вода текла по ее запястью в рукав. А Егорушка проговорил тихо, счастливым голосом:

— Мамка, хорошо, что ты приехала… А то папка-то ведь убился до смерти… Я было с голоду едва не помер. А говорили, и ты померла. А ты вон, живая! И красивая стала, будто барыня… Ты не уходи от меня, ладно? Не уйдешь? Мамка…

— Не уйду. Спи, родной! — прошептала Элиза, подавляя в голосе дрожь и стараясь говорить без акцента (кажется, впервые в жизни ей это удалось).

Мальчик улыбнулся еще шире, закрыл глаза и уже не впал в забытье, а крепко, сладко заснул.

Весь следующий день он проспал крепким сном под воздействием снадобья, которым велел его поить Деламье. Ночь прошла спокойно, а утром третьего дня Егорка проснулся уже совсем здоровым.

Когда он открыл глаза, рядом с ним никого не было. Варя, видя, что он спит, и не думая, что он скоро проснется, отправилась в лавку.

Егорка привстал, сел на постели и с изумлением огляделся. Ему подумалось, что эту красивую комнату он просто видит во сне, и мальчик решил, что надо бы подольше не просыпаться.

Некоторое время он вертелся на кровати, разглядывая шпалеры и вазы. Потом ему захотелось их потрогать. Он спустил босые ноги на пушистый ковер и встал, одернув длинную, до самых пяток, Алексееву рубаху.

Несколько минут он бродил по гобеленовой гостиной, заворожено разглядывая шпалеры и осторожно, кончиком мизинца, прикасаясь к ним. Постепенно он стал верить, что не спит, тем более что ему захотелось есть, и он от этого не проснулся. От голода Егор обычно всегда просыпался.

Дойдя до двери, мальчик робко взялся за бронзовую ручку и повернул ее. Дверь открылась.

В коридоре тоже не было никого. Егорушка, озираясь, дошел до конца коридора, повернул и оказался на бронзовой лестнице. Спустившись по ней, он миновал вестибюль и, шлепая босыми ногами по мраморным ступеням, вышел в парадный дворик.

Сначала ему в глаза ударило солнце, и он зажмурился от яркого света, потом осторожно приоткрыл веки и замер, оцепенев… Его окружили удивительные существа, которых в первое мгновение он посчитал живыми. Теперь он догадался, что они бронзовые и мраморные, но непонятная живость их лиц, их тел и поз продолжала завораживать мальчика.

— Мать честная, богородица! — прошептал Егорка и даже перекрестился, испытывая одновременно изумление, восторг и испуг.

Он позабыл даже про свой голод и стал бродить между статуями, затаив дыхание, словно боялся, что они могут исчезнуть.

— Ты кто такой? — прозвенел позади него высокий голосок.

Мальчик обернулся. За его спиною, держа в руке наполовину съеденное яблоко, стояла девочка одних с ним лет или чуть помладше, в белом кружевном платье. У нее были большущие, круглые, черные глаза, круглые щеки, покрытые абрикосовым румянцем, и много-много круглых, черных кудряшек, раскиданных по плечам и по спине.

— Ты кто? — повторила девочка.

Егорка растерялся было, но тут же решил не сробеть, принял позу величавой небрежности и представился:

— Демин я. Егор. Рабочего Кондрата Демина сын. А ты кто будешь?

— А я Елена, — сказала девочка просто. — Но если хочешь, можешь звать меня Леной. А ты чего в рубашке ходишь?

Мальчик пожал плечами.

— В чем же ходить, коли штаны мои унес кто-то. А ты вот скажи: знаешь, кто такие эти? — и он указал на статуи.

— Это? — Елена засмеялась. — Они тебе нравятся, да?

— Красивые! — Егорка, как ни солидничал перед нею, не мог скрыть восторга. — Они мраморные, ага?

— Мраморные и бронзовые. Это греческие и римские боги, герои, цари. Этот вот Аполлон, а это его сестра Диана[67]. А этот большой бронзовый — римский император Октавиан Август[68].