— Поехать с тобою? — переспросила она. — Это в Петербург, да?

— Да, в Петербург.

— И ты мне это предлагаешь?

— Да, то есть я прошу тебя об этом! — поспешно добавил Огюст.

Она вдруг рассмеялась и по привычке звучно щелкнула пальцами.

— О-ля-ля! Это мне нравится! Люблю неожиданные предприятия! Я согласна, Анри.

— Ты согласна?! — не веря себе, прошептал Огюст.

— Я же сказала: да. В цирке я никому ничего не должна. Мне должны, но придется расстаться с небольшой суммой: хозяин не захочет отпускать меня и не даст мне расчет. Но кое-что у меня есть. Вот!

Она раскрыла висящий на стене шкафчик, вытащила оттуда круглую коробочку, извлекла из нее шелковый кошелек, который со звоном упал на стол.

— Здесь почти сто франков.

— Сто! — Огюст печально усмехнулся. — А у меня только сорок семь. Ты в два с лишним раза богаче, Лиз…

— Но я дама, мне больше и нужно. Возьми кошелек. Не я же буду тратить в дороге деньги.

Он не знал, что еще сказать. Ее спокойная решимость, полное отсутствие сомнения вызвали у него смятение. Он испугался.

— Лиз… Я еще не знаю даже, найду ли работу. Там может быть вначале очень трудно. Тебя это не пугает?

— Нет, — она смотрела на него спокойным, ясным взглядом. — Я умею переносить трудности. Когда ты едешь? То есть, когда мы едем, Анри?

— Завтра. А ты успеешь собраться за один вечер?

— За один вечер? Хм…

Элиза распахнула шкаф, вытащила оттуда вешалку с двумя платьями, малиновую шаль, какую-то кофточку, нечто пенно-кружевное со множеством оборок, круглую коробку, должно быть, со шляпой, свой синий халат, мешочек, набитый доверху чем-то разноцветным. Затем извлекла большую высокую корзину круглой формы, вроде тех, в которых носят фрукты, только с крышкой, ловко и быстро сложила туда все извлеченное из шкафа, не комкая, а аккуратно сворачивая каждую вещь, сунула сбоку плоскую шкатулку черного дерева, круглую коробочку, в которой прежде был ее кошелек, добавила ко всему этому маленькую вазочку богемского хрусталя, которую перед тем завернула в платок; затем захлопнула крышку корзины и закрыла ее на застежку.

— Вот и все, — сказала она, снова садясь на диван и беря недопитую чашечку кофе, который не успел даже остыть. — Я готова ехать.

Огюст расхохотался. Теперь его уже ничто не удерживало, и он, подойдя к Элизе, сел рядом с нею и осторожно опустил голову ей на плечо. Знакомый запах ее волос чуть не свел его с ума, он испугался, что, сейчас закрыв глаза, откроет их в каком-то другом месте и Элизы не будет рядом.

Она, угадав его смятение, повернула голову и поцеловала его в завитушки на виске. У него вырвался не то вздох, не то стон, и он прошептал:

— Мне было плохо… Мне было плохо без тебя, Элиза!.

— Отчего же ты не пришел раньше? Я ведь даже не сменила квартиру…

— Но ты запретила мне приходить!

— Да? — теперь она говорила с ласковым упреком. — И ты поверил, что я не хочу тебя видеть?

Огюст молча спрятал лицо в ее волосах, падавших черной волной, и у него вырвалось:

— Боже! Какой же я трус и идиот!

Она опять рассмеялась:

— Что ты! Просто ты веришь всему, что говорят и пишут, а я об этом не подумала. Маленький ты мой!

Если бы кто угодно другой назвал его маленьким, он бы вскипел от ярости. Но в устах Элизы это слово прозвучало самой нежной лаской. И Огюст совершенно растаял.

— Спасибо тебе. Уже поздно, и на улице идет дождь, а я без зонта. Можно мне остаться?

— Само собою, — Элиза встала, осторожно отстранив его. — Прежде ты не спрашивал разрешения, Анри.

— Прежде я не знал, что перед тобою трепещут великие мира сего и император Наполеон не осмелится спросить твое имя… Да, а ты знаешь, что он мне сказал, когда я уходил, а? Он сказал, что, по его мнению, я тебя не стою.

— Это он от зависти, — просто сказала Элиза, принимаясь стелить постель. — Можешь снова, если угодно, начать ревновать, но мне показалось, что я ему понравилась.

Их путешествие длилось полтора месяца. Путь до Варшавы был, само собою, короток и приятен. Затем же началась мучительная тряска на перекладных, и потянулись ужасные, трудновыносимые дороги. От города к городу приходилось тащиться по-черепашьи, моля бога о хорошей погоде, ибо в дождь в иных местах было и вовсе не проехать.

На пути к Пскову их вновь застигли дожди, и едва ли не полдня карета ползла по размытой, обратившейся в черное месиво дороге. Кучер отрывисто бранился, грозил кулаком тучам, облепившим небо, и отчаянно хлестал лошадей. Но после полудня вдруг показалось солнце, тучи разошлись, и сделалось очень тепло, так тепло, что земля стала быстро просыхать, от густой травы и деревьев пошел легкий пар. Дорога тянулась через негустой смешанный лес. Часто попадались поляны, заросшие мелким кустарником и покрытые цветами.

Вдруг раздался скрип, и карета опять накренилась на бок. Ее заднее колесо засело в глубокой рытвине. С козел донесся злой голос кучера, и послышались звучные хлопки кнута по крупам лошадей.

Огюст открыл дверцу и крикнул кучеру:

— Не убей бедную скотину! Слез бы и толкнул сзади, а я бы вожжи взял!

Кучер, не понявший, разумеется, ни слова, повернул голову и рявкнул в ответ:

— И так уже с лошадей шкуры сдираю! Невтерпеж ему, экий барин! Вот слезь да пихни сзади карету-то!

— Что он тебе говорит? — полюбопытствовала Элиза. — Ты хоть что-то понял?

— Понял, что меня обругали, — отозвался Огюст, закрывая дверцу.

В это самое время за деревьями, хороводом окружившими небольшую поляну, посреди которой застряла карета, послышался звук рога и собачий лай, а затем донесся выстрел, за ним другой.

— Охота, кажется, — сказала Элиза, с интересом выглядывая в окно, но пока что за окном ничего не было видно.

Кучер наконец слез с козел и принялся ломать ветки с ближайшего куста, чтобы затолкать их под колесо. Покуда он это делал, шум охоты приблизился. Совсем рядом хлопнул еще один выстрел, а за ним раздался истошный вопль, и на поляне появилось существо, которое в первый момент смотревшие из окна кареты готовы были принять за преследуемого зверя.

Из-за деревьев это существо выскочило почти на четвереньках, спотыкаясь и хватаясь руками за землю, скользкая трава уходила у него из-под ног. Потом бегущий выпрямился и помчался через поляну, шатаясь и оступаясь. Огюст и Элиза успели заметить только развевающиеся лохмотья его одежды и лохмы светло-каштановых волос над темным перекошенным лицом.

За ним на поляну выскочил второй человек, тяжелый и коренастый, в высокой шляпе и с ружьем в руке. Рыча, как гончий пес, он стремительно настигал первого.

— Что это такое, Анри? — испуганно вскрикнула Элиза. — Он его, кажется, убить хочет!

В этот момент преследуемый подлетел к карете, застрявшей в дорожной колее, и в ужасе ничего не видя перед собою, всем корпусом врезался в нее. Тотчас подоспел его преследователь и прикладом ружья что есть силы ударил беглеца между лопаток. Тот коротко ахнул и, ткнувшись лицом и грудью в дверцу кареты, начал сползать на землю. Но ударивший все с тем же рычанием схватил его свободной рукою за встрепанные волосы и, дернув к себе, с силой толкнул лбом в медную обивку дверцы.

У жертвы вырвался короткий крик, сразу перешедший в хриплый стон, потому что преследователь, не выпуская его волос, принялся яростно и размеренно колотить его головой о дверцу кареты.

— Анри!!! — дико закричала Элиза, дергая дверцу и от испуга забывая повернуть ее ручку.

Огюст, в первый миг оторопевший, тотчас очнулся, мгновенно распахнул дверцу с другой стороны, выскочил из кареты и, обогнув ее, сзади кинулся на убийцу. Он схватил его за руку и, что есть силы стиснув ему кисть, заставил разжать пальцы и выпустить жертву. Перед молодым архитектором мелькнул свирепый оскал звериной рожи, затем в лицо ему хлынул поток ругани, из которой он не понял ни единого слова.