— Как же я мог?! Откуда же я знал?! После ранения я не мог вспомнить даже название городка, где мы встретились. Но я знал, Элиза, что мы все же увидимся, только не думал, что вы станете такой красавицей!

Человек никогда не лжет так убедительно и пылко, как в минуты волнения и душевного подъема. Кроме того, Огюст даже не понимал до конца, что лжет. Название городка он, разумеется помнил великолепно, а во всем остальном не так уж сильно преувеличивал.

— Вот так штука! — воскликнул, опомнившись, Тони. — Так выходит, вы знакомы давно?

— Это — моя спасительница, Антуан, моя маленькая Армида![17]Я же тебе рассказывал пять лет назад… Господи, вот это встреча, черт бы меня побрал! Мог ли я думать, а?

— Могли ли вы думать, что я стану циркачкой? — смеясь и отирая слезы рукавом халата, спросила Элиза.

— Мне в голову не пришло бы искать вас здесь! — вполне уже искренно сказал Огюст. — И… и отчего вы мадемуазель Пик де Боньер?

— В цирке это принято, — она встала, не отнимая у него своих рук, лишь в смущении скользнув глазами по распавшимся полам халата. — А вот отчего вы мсье де Монферран?

Он расхохотался:

— Да, это вы, вы — прежняя Элиза! Не знаю, как вам выразить… Я ужасно рад. Да что там — просто счастлив!

— И я не меньше, — проговорил Антуан, искусно скрывая досаду и незаметно пятясь к двери. — Мадемуазель, напомните ему, когда он придет в себя, что это я его сюда привел. Ну, а пока повремените с объятиями — дайте мне время достойно удалиться…

Он исчез.

Минуту, а может быть и две, Огюст и Элиза молчали. Потом он поцеловал ее руку и уже тихо, очень серьезно спросил:

— Ну а все-таки, что-то ведь случилось? В вашей жизни что-то произошло, да? Где ваши родные? Как вы попали в цирк?

— По доброй воле… — просто и спокойно ответила девушка, — по доброй воле, Анри. Три года назад я сбежала из дому с цирковым балаганом. Год назад попала сюда.

— Но почему? Но зачем вы это сделали? — вновь настойчиво спросил молодой человек. — Вам там было плохо?

Она улыбнулась:

— Здесь мне лучше. И потом, я мечтала оказаться в Париже.

Сказать больше она уже не могла. Но Огюст и так все понял.

— Вы искали меня? — спросил он.

— Да, — просто ответила Элиза и не отстранилась, когда он, рванувшись к ней, стремительно и жарко обнял ее.

С этой ночи начались их странные, не до конца понятые ими самими отношения. Спокойно, с радостью Элиза отдалась человеку, которого любила все эти пять лет. А он почувствовал себя счастливым, совершенно счастливым, как в детстве, как в те далекие упоительные минуты детства, когда его отец вскакивал в седло с маленьким Анри на плечах, посылал коня вскачь — и небо мчалось над головой малыша; или когда его юная мать, в белом кисейном платье, бегала за ним по цветущему скату холма, цветы щекотали ему лицо, а смех ее настигал и дразнил, подгоняя бежать, но вот теплые руки хватали его под мышки, вскидывали — и он, хохоча, барахтался у нее на груди.

Этих минут, в которых, как в вечности, хотелось утонуть и раствориться, было, как ему казалось теперь, слишком мало… Он стал забывать неповторимое чувство блаженства. И теперь испытал его вновь.

Окно Элизиной спальни выходило на узкую безлюдную улицу, за которой был сад. Темный, облетевший, он в это утро был просвечен насквозь множеством солнечных лучей и стал наряден в своих убогих зимних лохмотьях.

На дороге оттаивали замерзшие ночью лужи, из луж пили воду взъерошенные воробьи. На них лениво щурилась сытая рыжая кошка, вышедшая на прогулку и теперь гревшаяся у садовой ограды.

Огюст выбросил было руки из-под одеяла, чтобы как следует потянуться и отогнать остатки сна, но тут же ощутил щекочущий острый холод и поспешно нырнул под одеяло с головой.

— Ах ты, неженка! Хочешь, я затоплю печь? — Элиза рассмеялась.

— Не надо топить, я и так сейчас согреюсь! — Огюст высунул из-под одеяла лоб, глаза и кончик носа. — Мне утром всегда почему-то сначала холодно.

Элиза налила ему янтарного вина. Она уже давно стояла у зеркала, расчесывая свои черные, прямые, как струи дождя, волосы, и, улыбаясь, радостно и восхищенно взглядывала на него:

— На, согрейся, неженка, если не хочешь, чтобы я затопила.

Потом, умывшись над маленьким фарфоровым тазом, он стал одеваться, опасливо отойдя подальше от окна.

— Не бойся, — Элиза, разогревая кофе на медной жаровенке, поглядела на него через плечо. — Тебя никто не увидит: под этим окном почти не бывает людей в это время года.

— Я и не боюсь, — он взял с подзеркальника ее гребень и начал расчесывать свои упрямые кудри. — Мне-то чего бояться? Я тебя не хочу компрометировать.

— Ком-про-ме-ти-ро-вать? — в ее голосе прозвучала насмешка. — Или ты думаешь, что цирковую наездницу кто-то считает порядочной девушкой? Вот ты, когда сюда со мной шел, что про меня думал?

Огюст покраснел. Он был не настолько испорчен, чтобы солгать в подобной ситуации.

— Какая разница, что я думал, когда шел сюда? Важно то, что я теперь думаю.

Она лишь чуть-чуть повернула голову, но он успел заметить ее легкую, ласковую улыбку.

— Анри, я тебе очень благодарна, — тихо сказала она.

— За что? — искренне удивился молодой человек.

— Ну… За то, что ты такой добрый, нежный… И… Ведь тебе со мной было не хуже, чем с другими женщинами, да?

Он сзади обнял ее, перегнулся через ее плечо, провел губами по бархатной теплой щеке:

— Лиз, так хорошо, как с тобой, мне было только с одной-единственной женщиной. Ее звали Мария Луиза.

Элиза вздрогнула, испуганно обернулась:

— Ты сказал «звали»? Ты оговорился?

— Нет. Когда ей было тридцать три года, а мне — семнадцать, она умерла. Это была моя мама.

— Мария Луиза, — чуть слышно повторила девушка. — Я стану молиться за нее, Анри!

— Да, молись за нее, Элиза, ибо твои молитвы слышит бог. Я убедился в этом… Отец рано умер, а родня его ее очень обижала, особенно дядя Роже… Их злило, что отец женился на дочери купца. Мои родственники, маленькие снобы, решили, что это мезальянс.

Элиза разлила кофе, поставила его на столик возле окна, достала печенье и засахаренные фрукты в вазочке богемского хрусталя.

— Садись, Анри, завтракать. Ты извини, еды у меня немного: я не ждала гостей… А скажи, отчего твои родственники не любили твою матушку? Я слышала не раз, что дворяне женились на простых девушках, правда, редко.

Огюст засмеялся:

— Это все Роже. Другие бы промолчали, а он… Господи, прости, что так поминаю! Ты слышала такое выражение: «Мещанин во дворянстве»?

— Да. И читала. Я за эти годы очень много успела прочитать, Анри. Я уже не так наивна, как была, когда мы познакомились. Но только при чем здесь твой дядя? Он же настоящий дворянин.

Огюст взял у Элизы чашечку кофе и, размешивая в нем сахар, весело посмотрел на девушку:

— Раз на то пошло, я нарисую тебе наше генеалогическое дерево, чтоб ты знала, кто я и что. Прежде всего, Роже, царство ему небесное, любил повторять: «Древний и славный род». Род, и правда, древний. Рикары, говорят, жили в Оверни чуть ли не со времени Людовика XI. Среди них бывали и славные вояки, и отчаянные наездники, и охотники, и моряки, но только дворянским наш род не был, и фамилия сама об этом говорит. Дворянство получил мой прадед, его тоже звали Огюстом, и это вторая причина, отчего меня, единственного наследника рода, стали так называть. Однако же случай, сделавший прадеда дворянином, моя родня ото всех хранит в тайне. Отец поведал ее матери, а мать мне под самым строгим секретом.

Глаза Огюста смотрели насмешливо и загадочно, он улыбался, поднося к губам чашечку, и Элиза не утерпела:

— А мне ты не расскажешь этот случай, Анри? Я никому-никому…

— Да? Допустим. Ну, так слушай же. Многие в нашем роду были связаны с лошадьми. Мой отец служил в казарме берейтором, занятие как раз для бедного дворянина. Берейтором был и прадед, только ему повезло служить при дворе его величества Людовика XV. Как-то раз королевский двор выехал на охоту… Охотились где-то в Арденнском лесу. Красотою пышного охотничьего наряда блистала мадам де Помпадур[18]. Но ей случилось в этот день о чем-то повздорить с королем и, обиженная, она ускакала одна в густую рощу, чтобы быстрой ездой остудить свой гнев. Не знаю уж, как это приключилось, но только конь ее понес, и маркиза не удержалась в седле. Она упала, но ножка ее застряла в стремени, и, если бы ее светлость не ухватилась вовремя за край бархатной попоны, взбесившийся конь потащил бы ее головою по земле.