Архитектор посмотрел на юношу с искренней обидой:

— Отчего же был, Егор Кондратьевич? Я еще не умер. Послушай, мне действительно пора идти. А ты не хочешь пойти со мной?

Юноша улыбнулся:

— До утра подождать не можете? Идете двери смотреть?

— Да, ты угадал, — лицо архитектора опять осветилось, на этот раз волнением. — Я же не видел сегодня, как ставили, торчал полдня в этой проклятой Комиссии, будто там и без меня болтать не могли бы. Пойдем посмотрим. Это ведь труд-то и твой.

Они пришли на строительство собора уже около девяти часов. Работы закончились. Хотя на улице было еще светло, внутри здания сгустилась тьма, по углам уже почти непроницаемая.

Привычно пошарив в углу, Огюст отыскал сложенные в стопку факелы.

— У тебя есть огниво, Егор? — через плечо спросил он.

— У меня спички есть, — ответил юноша. — Я как приучился курить, так привык к спичкам… Дайте факел, я разожгу.

Рыжий огонек вспыхнувшей спички коснулся смоляной головы факела — послышался треск, и факел ярко запылал, осветив обставленные лесами стены, мраморный пол, составленные один к другому ящики с гипсом.

— Курить бросай, Егор, — проговорил Монферран, тщательно загасив наполовину сгоревшую спичку и лишь потом кидая ее на пол. — Увижу с трубкой здесь — просто уволю! Устрой мне еще пожар…

— Да я же не сумасшедший, Август Августович, — обиделся мраморщик. — Разве я себе такое позволю? Я на улице, либо дома…

Они дошли, разговаривая, до центрального трансепта[81] собора, и перед ними в свете факела поднялась южная парадная дверь, то есть скульптурная стена, которая создавала впечатление зала, наполненного людьми.

Решив применить в оформлении собора новый стиль — эклектику, соединив воедино классическую строгость рисунка стен с барочным изяществом сводов, Монферран не остановился на этом. Двери он украсил горельефами, скульптурой в стиле ренессанса. Глубокие тени усиливали контраст их темной бронзы и светлого мрамора стен.

Широкий верхний кессон[82], восемь небольших кессонов — по четыре в каждой створке; продолговатые и чередующиеся с ними круглые углубления с головками или фигурами святых, а в кессонах — горельефы со сценами их жизни. По рисунку дверь напоминает врата знаменитой флорентийской крещальни, созданные в шестнадцатом веке великим ваятелем Флоренции Лоренцо Гиберти. Но сходство условно, оно ограничивается совпадением количества кессонов и их формой. Скульптура создана воображением зодчего, талантом Витали, мастерством его помощников.

Высоко подняв факел, задрав голову, Огюст взглядом изучал знакомые образы. Крещение Руси святым Владимиром, выбор им веры. Битва со шведами Александра Невского. Перевоз его праха Петром I. Сцены давно минувших времен в торжественной бронзе. А по краям, по бокам двери. — праведники, великомученики, отшельники, монахини и подвижницы. Десятки лиц, образов, ни один из которых не повторяет другой. Каждое лицо — характер, душа.

— Помнишь, Егорушка, — прошептал Огюст, чуть отступая, приподнимаясь на цыпочки, будто ему не хватало роста, чтобы обозреть разом всю дверь. — Помнишь, как Иван Петрович искал модели для этих святых? Иные из рабочих ему позировали. Помнишь? А то притащил прямо с улицы в мастерскую монаха какого-то молоденького, чуть его до смерти не напугал.

— Помню! — Егор рассмеялся. — Потом совал еще монаху деньги, а тот не взял, сказал, раз для храма, то он так готов позировать. Выходит, он правда чуть не святой…

— А они не святые? — Огюст тронул рукой голову одной из бронзовых фигурок. — Вот эти люди, которые здесь теперь навсегда? А? Разве они не святые? Вот это знаешь кто? Не помнишь? А я помню. Его звали Фрол Михеев. Лепщик. В прошлом году умер от холеры. А это вот, здесь, повыше, мастер Панкрат Лукин. Ногу ему раздробило брусом два года назад. Уехал калекой в себе в Тверь. Выхлопотал я ему вспоможения пятьдесят рублей, вот и все. А что еще можно было сделать?.. Левее… а кто же это? Не знаю я его.

— Я его знаю, — Егорушка, стоя плечом к плечу с главным архитектором, тоже напряженно всматривался. — Это лекарь Павел Савельич, что приходил к нам заразы всякие лечить. Да вы его видели, Август Августович. Он сам приходил, по своему разумению, не брал ни с кого денег. И тоже заразился холерой…

— Боже мой! — вырвалось у Монферрана. — И он не святой? А вон, совсем высоко, наш Еремей Антонович Рожков. Сколько же он здесь работает, а? Ровно четверть века, Егор! Жив, слава богу. Мастером стал, откупился от крепости. Славная, чистая душа. Кого же еще увековечил Иван Петрович? Вон то лицо тоже как будто знакомо… Это мраморщик Степан Нилович. Тоже уехал. Нажил себе болезнь глаз от мраморной крошки. Ослепнет, наверное…

Огюст умолк. Бронзовые лица смотрели на него с разной высоты, взирали приветливо, будто узнавая, либо бесстрастно, уже равнодушные к пережитому на земле. В глазах их мерещились. Монферрану невыплаканные слезы усталости и боли. Да, они были святы, эти люди, те, что умерли, и те, что еще жили. Для него они были святы, ибо он видел, как они мучились, как несли крест свой, как гибли, как любили свой тяжкий труд.

Рука архитектора с факелом вдруг медленно опустилась. Рыжее пламя, растрепавшись, коснулось пола, и Огюст, не давая ему лизнуть мрамор, вновь приподнял факел.

— Егор, — прошептал он, — возьми у меня эту штуку, посвети…. Что-то рука устала.

Он отошел от двери еще дальше. Ему стало вдруг больно ступать. Боль возникла все в том же проклятом бедре, и от нее сразу заныли все кости. Захотелось сесть, но рядом ничего подходящего не было, да к тому же главный не желал показать своей слабости молодому скульптору.

— Пойдемте, Август Августович, — робко проговорил Егорушка. — Поздно ведь. Тут сыро, а вы в одном сюртуке.

— Да ведь теперь лето, кажется, — сердито пожал плечами Монферран. — Но ты прав, идем. У меня еще дома работы немало сегодня.

На площади они расстались. Егор снимал теперь комнату на Садовой и потому направился переулками к Сенной площади, Огюст свернул на Мойку. Он не удивился, увидав возле дверей своего дома Алексея. В последнее время тот нередко встречал его на улице, когда он возвращался домой особенно поздно.

— Караулишь? — спросил архитектор своего управляющего. — Я что, плохо выглядеть стал, что ты меня так бережешь?

— Нет, выглядите вы, Август Августович, как всегда, — вздохнул Алеша. — А вот я без вас стал скучать. Видно, старею…

— Не выдумывай! — Огюст махнул рукой. — Хозяйка легла?

— Это когда же она до вашего прихода ложилась? А вы с Егором уходили?

— С ним, — Монферран искоса глянул на управляющего. — Бедный малый сам не свой после отъезда твоей Елены.

Лицо Алексея омрачилось. Придерживая дверь хозяину, он даже отвернулся и опустил голову.

— Стыдно… Мне перед ним стыдно, Август Августович… Столько лет она его мучила… Извела прямо!

Огюст рассмеялся:

— Брось, Алеша! Егор — человек сильный, я это десять лет знаю. Я тут ему советовал за нею поехать, а он мне говорит: «Не брошу работу!» Вот! И знаешь, между нами, у меня чувство такое… А уж я кое-что в этом понимаю. Мне кажется, Елена за него и выйдет в конце-то концов. Помяни мои слова!

— Вашими бы устами! — проговорил Алексей Васильевич и повторил: — Вашими бы устами!

Свое шестидесятипятилетие Монферран решил отметить без пышностей. Они с Элизой пригласили к себе только самых близких знакомых, собираясь попросту угостить их ужином, а после их ухода посидеть вдвоем за чаем и беседой, отдыхая ото всех дел и от всех без исключения людей.

С утра же Элиза уговаривала мужа подольше побыть дома, и он было сдался на ее уговоры, но отдыхать ему не дали: сразу после завтрака явился запросто, без предупреждения, Штакеншнейдер с целой пачкой своих рисунков и чертежей, умоляя их посмотреть и дать совет относительно некоторых вещей, в которых он сомневался. Часа два они возились с этими бумагами, и, только собираясь уходить, Андрей Иванович вдруг вспомнил, что у его учителя юбилей, покраснел, как свежее осеннее яблоко, и стал смущенно извиняться. Его пригласили придти вечером, введя тем в еще большее смущение, и торжественно проводили. После его ухода Огюст не имел времени отдыхать, он заторопился, полагая, что его уже ждут на строительстве.