Тут он чуть слышно охнул и вцепился одной рукой в плечо Алексея.

— Анри! — вскрикнула Элиза. — Я тебя прошу…

— Хорошо! — он заговорил теперь тише, с частыми паузами. — Прошу без меня тут ничего не испортить. Оставьте все, как есть, только колонну спустите с настила. И не поднимать, пока я не приду. Не будет меня завтра, так послезавтра…. Доски водворите на место, но их надо закрепить веревками. И все. Приступайте к работе. Вам все ясно, Пуатье? Я вас спрашиваю?

— Да, мсье, — чуть слышно ответил помощник архитектора.

— Слава богу! И молитесь за мсье Росси. Не он бы вас прислал ко мне, так я бы выгнал вас ко всем чертям!

С этими словами он отвернулся и, поддерживаемый Алексеем и Элизой, стал медленно спускаться по высоким ступеням стилобата.

Пуатье отошел к одной из гранитных колонн и, прижавшись к ней лбом, разрыдался. Сзади к нему подошел Джованни Карлони и покровительственно тронул его плечо:

— Полно вам, сударь! Обошлось, и слава богу…

— Он же выгонит меня! — всхлипывая, прошептал молодой человек. — Понимаете, тогда я погиб…

— Не выгонит, — уверенно проговорил Джованни, — не выгонит. Поверьте мне, я-то знаю.

17 декабря вечером загорелся Зимний дворец. За несколько часов пожар успел охватить здание, и погасить его оказалось невозможно. Правда, удалось спасти почти все ценности: картины и скульптуру, драгоценную мебель. Но самое главное — создание гениального Растрелли, великолепный дворец погиб! Три дня огонь пожирал его изнутри, и, когда наконец зарево потухло в зимнем небе и совсем расползлись облака дыма, перед ошеломленным Петербургом оказался страшный черный остов со слепыми дырами окон.

О случившемся заговорили все: весь Петербург, вся Москва, вся Россия. Европейские газеты писали, что трагедия непоправима и что восстановить и заново отделать дворец возможно не менее как за четверть века.

Конечно, главной темой пересудов и разговоров самых разных кругов петербургского общества был пожар и его возможные причины. Намекали, как всегда, на невообразимейшие вещи, но больше всех рос, разрастался, охватывал все мнения и становился убеждением один слушок, превратившийся в слух… В конце концов всеми овладела уверенность в том, что именно последние перестройки интерьеров, где использовали слишком много дерева, и с которыми так спешили, явились причиной трагедии. Все чаще и чаще поминалось имя архитектора, который работал над этими интерьерами… Некоторые из былых противников Монферрана начали даже открыто нападать на него, утверждая, что во всем виноват именно он, и в первые же недели после происшествия ему пришлось испытать больше неприятностей и унижения, чем после проклятой записки Модюи.

У Огюста вначале даже не было сил отвечать на эти нападки: он был подавлен и сокрушен самим сознанием, что Зимний дворец погиб. Погибли неповторимые золоченые покои Растрелли, погибли стройные классические интерьеры Росси, погиб его собственный долгий труд. Мертвые стены дворца вызывали у архитектора ужас. Он думал: «Да возможно ли теперь воскресить его?! Не потерян ли он навеки?!»

С первых же дней, последовавших за катастрофой, во дворце работала Комиссия по расследованию причин несчастья. Вскоре она сделала свое заключение, но его до поры до времени не знал никто, кроме самого императора, а слухи поползли еще пуще, и были они уже и вовсе не двусмысленными…

Один из знакомых Монферрану придворных, встретив его как-то на набережной Мойки, заметил ему, небрежно улыбаясь:

— Надо сказать, положение ваше, сударь, прескверное… Загорелось, говорят, именно там, где вы работали, и именно там, где вы допустили какой-то недостаток. Государь вне себя от гнева — имейте это в виду.

— Благодарю за совет, — с совершенно невозмутимым видом ответил Монферран. — Однако, как бы ни обернулось, моей вины тут быть не может, и государь это знает.

Но нервы его не выдержали. Он написал царю письмо, поспешное, быть может, не до конца обдуманное, и в нем напоминал, что им, архитектором, «ни одного гвоздя не было забито» без ведома отвечающей за все работы дворцовой комиссии…

В одно очень холодное утро, в конце января, у дома на Мойке явился верховой в военной форме, спешился, вошел без доклада и, застав хозяина за завтраком, передал приказ немедленно прибыть в Царское Село, где сейчас находится его величество.

Собираясь, Огюст чувствовал, что испытывает едва ли не впервые в жизни самый противный страх — страх беспомощности.

Ему было страшно от мысли, что на него может обрушиться не заслуженная им монаршая ярость, что он вдруг потеряет все завоеванное с таким трудом, с такими муками, потеряет именно сейчас, когда слава его вошла в зенит, когда недавние враги вынуждены были умолкнуть, когда пришло наконец признание и уважение общества, когда появилась уверенность в будущем… А главное — собор…

— Не волнуйся! — коротко сказала Элиза, когда он, уже выходя, обернулся, чтобы поцеловать ее. — Ты же знаешь, что ты не виноват…

— А видно, что я не очень спокоен? — спросил он, улыбаясь..

— Нет, — она тоже улыбнулась, — но я-то вижу. С богом!

— С богом, Лиз!

Она быстро перекрестила его вслед три раза.

Выйдя на лестницу, он прокричал в пролет:

— Алеша! В карету! Поедешь со мной!

Император ходил в нетерпении по кабинету, когда ему доложили о приезде придворного архитектора.

— Откуда, позвольте, вы ехали, что так запоздали? — резко спросил Николай, едва Монферран появился на пороге.

— Я выехал, не закончив завтрака, как только мне передали, что ваше величество желаете меня видеть, — ответил Огюст.

Лицо Николая было, как обычно, бесстрастно, но, хорошо зная его, Монферран сумел угадать в этом лице скрытые признаки возбуждения, раздражения и даже злости, что не предвещало ничего хорошего.

— Вы знаете, для чего я вас вызвал, мсье? — спросил царь, резко останавливаясь возле своего широкого письменного стола и перебирая на нем какие-то бумаги.

— Не знаю, государь, — сказал твердо Огюст.

— Лжете!

На бледном лице императора появился очень легкий румянец… Он с обычной своей быстротой развернулся и, сделав шаг, оказался лицом к лицу с архитектором, вернее, навис над его головой, ибо был на голову его выше.

— Не выношу лжи из осторожности! — голос Николая чуть не звенел. — Ваше письмо говорит само за себя, мсье! Я знаю, отчего вы его написали. Вероятно, вас волнуют результаты дознания моей Комиссии?

Слово «дознание», звучавшее почти по-полицейски, намеренно употребленное царем вместо «расследование», больно резануло Огюста. Но еще неприятнее показался ему острый взгляд холодных монарших глаз, устремленный на него сверху вниз. Архитектору стоило большого труда не утратить присутствия духа. Он молча, собранно смотрел на Николая, и тот, оценив наконец его спокойствие, усмехнулся.

— А вы владеете собой, Монферран, ничего не скажешь. Итак, как вы полагаете, отчего же все-таки возник пожар?

— Я не могу этого знать наверняка, — проговорил архитектор, тщательно подбирая каждое слово. — Однако, как я уже имел честь писать вам, государь, косвенной причиной могло послужить обилие дерева в новых интерьерах дворца… Если ваше величество помнит, я высказывал вам опасения по этому поводу, когда вы утверждали мои проекты перестройки. Вы же на это мне ответили, что требуется как можно более ускорить работы.

— Черт возьми! — круглые брови императора взлетели на лоб. — Как вы умеете нырять за чужую спину… даже и за мою. Но вы правы, мсье, загорелась именно ваша деревянная стена! Отчего она, тоже было выяснено. Как по-вашему, вы можете быть виноваты в том, что дворец сгорел?

Несколько мгновений Огюст молчал, не опуская глаз. Потом решился и тихо, по-прежнему очень твердо ответил:

— Да, ваше величество.

Николай был ошеломлен.

— Да?! А вы понимаете, чем вам грозит подобный ответ? Или надеетесь на мое всегдашнее расположение к вам? Но ведь и у меня есть долг, мсье, и я должен наказать тех, кто повинен в таком чудовищном происшествии!