Монферран охнул и, придерживаясь рукой за балюстраду, осел на порфировые ступени иконостаса.

— Август Августович! — испуганно закричал подскочивший сзади Егор Демин и тут же, забыв всякое почтение, наскочил на Алексеева: — Вы что ж это тут орете?! Как вам только не стыдно?! Сами-то зачем полезли на леса? Велено было никому не работать.

— Я об этом ничего не слышал, — уже спокойнее, начиная приходить в себя, воскликнул художник. — С утра не мог, вот вечером и пришел. Я хотел посмотреть, не трескается ли опять эта проклятая грунтовка. И вдруг… Послушайте, сударь вы мой (это относилось уже только к Монферрану), да что с вами такое, в самом деле! Я же невредим. И почему вы в одном мундире?

— Потому что с вами тут и нагишом из дому выскочишь! — зло проговорил Алексей, опуская на плечи хозяина шубу. — Лезут куда не надо… И вы тут, братцы, тоже смудрили… — он покосился на мраморщиков. — Напились на даровое…

— Напились?! — ахнул профессор. — Что я слышу?! До сих пор по всему Петербургу ходят легенды, что рабочие не пьют на строительстве у господина Монферрана по причине исключительной его строгости и нетерпения к пьянству. И вдруг…

— Да праздник сегодня у нас! — взревел вдруг Алексей. — Неужели не знаете?!

— Какой праздник? — растерянно спросил Алексеев.

— День рождения Августа Августовича, — сообщил Карлони, к этому времени успевший отдышаться после гонки через площадь.

— У вас день рождения, сударь? — в голосе профессора прозвучало смущение. — Позвольте же вас поздравить…

— Спасибо, — ответил, усмехаясь, Огюст и напряг руку, лежавшую на балюстраде, чтобы оторваться от холодного порфира и встать, но у него внутри все дрожало, и колени не разгибались. — Все ваши убытки, господин профессор, будут вам возмещены, поверьте.

— Пустое! — Алексеев, уже совсем отойдя от испуга, теперь сожалел о недавнем. — Наверное, шубу-то можно отчистить. Позвольте только послать кого-нибудь из ваших людей ко мне на квартиру за одеждой, да заодно и позвать извозчика: я же так не могу на улицу выйти — городовой заберет.

Последствием происшедшего явилась новая шутка, через несколько дней придуманная студентами Академии. Студенты прозвали профессора Алексеева «святым Исаакием Доломальским»[85] за то, что он доломал леса и едва не был утоплен в чане с гипсом, но счастливо извлечен оттуда по воле всевышнего и благодаря расторопности «чумазых ангелов господина Монферрана…».

Вечером, когда гости разошлись, Огюст с Элизой вдвоем, как они и мечтали, напились чаю и отправились путешествовать по набережной Мойки. Но мороз ударил вовсю, стал больно нащипывать щеки, и Элиза наконец запросила пощады:

— Анри, я хочу домой!

Огюст не боялся мороза, он привык к нему, но спорить и не подумал. Они вернулись. Однако уже во дворе, затворив за собою ворота, Монферран обернулся к жене и виноватым тоном проговорил:

— Знаешь, Лиз, ты ступай ложись, а я поднимусь сейчас. Мне хочется еще подышать воздухом: я что-то устал сегодня от всех этих происшествий.

Элиза нахмурилась:

— Ты отсылаешь меня, чтобы снова забраться в библиотеку, да?

— Нет. Даю тебе слово, что через двадцать минут тоже пойду спать. И загляну к тебе, чтобы ты не сомневалась.

Он отогнул край ее опушенного беличьим мехом капора и поцеловал порозовевшую замерзшую щеку. Элиза улыбнулась и, выдернув руку из муфты, поправила ему шарф.

— Я тебя жду. Только не замерзни, милый…

Огюст прошелся по двору взад-вперед и хотел уже снова выйти на набережную, но тут вдруг заметил фигурку в шинели, прорисовавшуюся на светлом фоне стены.

— Это кто тут еще? — спросил архитектор.

— Это я, — фигурка выступила из темноты и превратилась в свете фонаря в Мишу Самсонова.

— Что ты тут делаешь? — хмурясь, полусердито спросил Монферран. — Драчун негодный! При всех я не хотел бранить тебя, но завтра собирался с тобой как следует поговорить. Часто ли учителя гимназии ходят к родителям учеников?

— Нечасто, я полагаю, — ответил серьезно Миша и ближе подошел к Огюсту. — Мне очень обидно, что пришлось говорить с ним Элизе Эмильевне… Но я подрался с настоящим подлецом!

Монферран нагнулся к мальчику. Слишком нагибаться ему теперь не приходилось: Миша сильно вырос и уже догонял его. Лицо мальчика выражало спокойную мужскую уверенность в своей правоте.

— Послушай, Мишель, — пожимая плечами, сказал Огюст. — Ты достаточно умен, чтобы понять простую истину: в четырнадцать лет настоящими подлецами люди еще не бывают. Только начинающими, и то изредка.

— А начинающего подлеца, по-вашему, ударить нельзя? — с вызовом спросил Миша.

— Кого ты ударил и за что? — голос архитектора по-прежнему был сух и суров. Он редко так разговаривал с Мишей.

— Я стукнул по уху Семена Варламова. Он думает, что если у него богатые родители и он имеет все, чего ему хочется, то другие против него ничего не стоят! — лицо мальчика загорелось. — Он может унизить другого, понимаете? Это не заслуживает оплеухи?

— Что он тебе сказал? — резко спросил Огюст. — Что он посмел тебе сказать?

— Мне?! — взвился Миша. — Пускай бы попробовал! Прежде он уж пытался. Нет, Август Августович, он стал дразнить Петра Смолина, приятеля моего, тем, что у него мундир с зашитым локтем. Говорит: «Коли голодранец, так и нечего ходить в гимназию: надобно свое место знать». Тут вот я его и стукнул…

— И правильно сделал! — не сдержался Огюст. — Стало быть, я зря тебя бранил. Однако за правило все же не бери драться. Не то во вкус войти недолго. А что ты тут так поздно делаешь, а?

— Вас жду.

— А зачем?

Миша смутился и заметно заволновался:

— Я хотел вам днем показать, да вы ушли. Я сделал специально к дню вашего рождения.

— Что сделал, Миша? — Огюст в недоумении смотрел на мальчика.

— Вот это сделал.

Он отошел в глубину дворика и указал рукой на что-то, заслоненное круглой башней.

Монферран обошел башню, посмотрел и ахнул: между высокими ящиками, в которых спрятались на зиму античные статуи, за голыми кустами сирени, возле самой стены дома стояло будто возникшее по волшебству удивительное сооружение. То был маленький дворец высотою в рост человека, с ажурными арками, со стройными башенками и крошечными флюгерами, с пандусом, увенчанным резной балюстрадой, с лепными наличниками окон.

Сказочная, дивная фантазия, изящнейшая смесь барокко и готики.

В свете фонаря и непогасших еще окон первого этажа стены маленького дворца мерцали белым мрамором, и очарованный этим мерцанием, изумленный самим появлением здесь этого чуда, Огюст не сразу понял, что это не мрамор, а снег.

— Это ты построил? — архитектор круто повернулся к Мише.

— Я, — ответил мальчик. — Вам нравится?

— Ты сам это построил? Тебе никто не помогал?

Миша улыбнулся своей обычной доверчивой улыбкой:

— Я построил это сам. Но по вашему проекту, Август Августович.

— По моему?! — проговорил в изумлении Монферран. — Мишель, ты что-то спутал.

— Да это же из альбома вашего! — обиженно воскликнул мальчик. — Из того, что вы мне подарили… Помните? Вы ездили с ним по Италии. Там есть у вас рисунок, он называется «Замок-мираж». Ну, помните?

— Помню, — Огюст действительно вспомнил свою юношескую фантазию, запечатленную в старом альбоме, и с новым интересом всмотрелся в Мишин замок. — Да, да… Но, постой-ка, Миша… Ты ведь сильно изменил его. Или нет?

Миша покраснел:

— Да… Я сделал арки тяжелее, колонны толще. Но иначе не выходило из снега.

— И ни из чего бы не вышло! — расхохотался архитектор. — Ни один материал не выдержал бы, будь все так, как я там нафантазировал. Я рисовал, еще не представляя своей фантазии в камне, а ты вот представил… И вышло лучше и красивее. Умница!

Миша совсем смешался:

— Вы смеетесь надо мною, Август Августович!

— Да нет же, чудак! Спасибо тебе! — Огюст обнял мальчика за плечи. — Ты радуешь меня… Ну что же, значит, будешь архитектором.