В стороне, за малахитовым столиком, она увидела двух художников из Академии, дальних знакомых отца и близких приятелей матушки, и архитектора Ипполита Антоновича Монигетти (окликнул ее, конечно же, он). Монигетти,[74] тридцатишестилетний красавец, похититель дамских сердец, явно кокетничал, называя себя стариком. Кокетничал из пустого озорства, потому что Елена Андреевна нисколько его не интересовала.

— Благодарю вас, сударь Ипполит Антонович, играть мне не хочется, — спокойно ответила девушка.

С этими словами она повернулась, чтобы уйти, но вдруг до ее слуха долетели несколько слов, сказанных совсем рядом, и она, вздрогнув, задержалась на пороге.

— Подумать только, никогда бы не поверила, что господин Монферран способен на откровенное вымогательство!

Эти слова произнесла дама лет сорока в очень пышном туалете, который увенчивала изумрудная булавка на корсаже, Екатерина Марковна Невзорова, постоянная гостья всех более или менее светских салонов, особа, осведомленная обо всем либо почти обо всем, что делается в Петербурге и вблизи Петербурга, поклонница любой знаменитости, в чем бы сия знаменитость себя ни проявила.

Ее собеседником был моложавый господин в тонких золотых очках, художник Северцев, ставший модным не так давно, после поездки в Италию и выставки своих итальянских пейзажей. Ему любили заказывать портреты: он делал их быстро и добивался необычайного сходства…

— Позавчера у Олениных только о том и было разговоров, мадам, — проговорил Северцев, улыбнувшись в ответ на восклицание Екатерины Марковны. — Знакомые Карла Павловича возмущены до крайности… Как-никак, с таким, как Карл Брюллов, можно было бы быть поделикатнее. Однако, нет! Да вы же сами знаете, он полгода не давал ему работать, не принимал его эскиза для плафона, довел бедного Брюллова до отчаяния, это при его-то нынешнем нездоровий!.. Ну и намекал, понятно… А потом вот и откровенно заявил, что требует комиссионных за заказ. И, как говорят, получив их, сразу стал мягче… Но еще-де думает…

— Кошмар, да и только! — всплеснула руками Невзорова.

Елена Андреевна оглянулась, чтобы посмотреть, слышали ли это остальные гости. Оказалось, что слышали. Госпожа Штакеншнейдер и писатель Кукольник прервали свою беседу, картежники тоже повернулись к Невзоровой и Северцеву. Насторожилась даже гувернантка, только что вошедшая в залу с тем, чтобы наконец увести оттуда детей.

— Это вы о Брюллове и Монферране, что ли? — спросил Кукольник небрежно. — Да милейший Карл Павлович давно уж говаривал, что неспроста этот хитрый француз не желает его эскиза и, надо же, говорит, что ему не нравится! Можно ли понимать в живописи более ее короля, самого великого Карла?!

— Ежели речь о плафоне святого Исаакия, — тасуя карты, заметил Монигетти, — то, простите, сударь, архитектору виднее, что ему художник должен написать, как бы тот ни был талантлив… Я видел в Академии набросок Монферрана и наброски Брюллова, и мне показалось, что художник не понял, чего архитектору надобно…

— Но позвольте! — госпожа Штакеншнейдер так махнула веером, что едва не стукнула им по уху Нестора Васильевича. — Неужто Брюллов, сам Брюллов, мог не понять?!!

— Мог, — невозмутимо заявил Ипполит Антонович.

— Не верю! — проговорил Кукольник.

— И я не верю! — поддержала его Невзорова. — Да и потом, о том, что мсье Монферран берет комиссионные, я от многих уже слышала!

— И я! — подхватила хозяйка дома. — Да ведь многие это делают. Многие архитекторы.

— Позвольте, и ваш супруг тоже? — осведомился Монигетти.

Это было ужасной дерзостью, которую в этом доме мог позволить себе, пожалуй, один Ипполит Антонович, прекрасно знавший, что госпожа Штакеншнейдер смотрит на него не просто с восхищением (как многие стареющие женщины, она решила «отодвинуть» старость, влюбившись в молодого и очень красивого мужчину).

— Моему супругу хватает доходов! — вспыхнув, с глубокой обидой проговорила мадам Штакеншнейдер.

— А у господина Монферрана дохода не менее, пожалуй! — усмехнулся красавец архитектор. — И детей у него нет. Что до меня, то я пока что не очень богат, но комиссионных не беру: не имею привычки… И ни от одного художника ни прежде, ни теперь я не слыхал такого о Монферране. Зато о скверном характере великого Карла говорят все, порою даже его родной брат Федор Павлович, добрый мой знакомый.

Елена Андреевна не любила самоуверенного и насмешливого Монигетти, но в эту минуту поняла, что готова расцеловать его.

Дальнейшего разговора в гостиной она не слышала. Поспешно, уже не думая о своей хромоте, девушка поднялась на третий этаж и решительно вошла в кабинет отца.

— Батюшка! — проговорила она дрожащим от негодования голосом. — Извольте меня выслушать… Сейчас там говорили… говорили такое, о чем я вам не сказать не могу!

— Что случилось, душа моя? — почти с испугом спросил Андрей Иванович, привстав из-за стола, за которым все это время сидел, опустив голову на руки.

Разгневанный вид и пылающее лицо дочери испугали архитектора.

— Не знаю, кто это сделал, — сказала Елена Андреевна твердо, — но только об Августе Августовиче пущен грязный слух, и я боюсь, он этого не знает…

В нескольких словах она передала отцу содержание разговора в гостиной.

— Фу, какой позор! — прошептал пораженный Штакеншнейдер. — Да уж о ком бы, о ком… И не совестно Брюллову?!

— Я не знаю, виноват ли в этом сам Брюллов, или кто-то за него старается, но только мы должны это все Августу Августовичу передать! — проговорила Елена.

— Помилуй, Лена, для чего?! Для чего расстраивать его?! — Андрей Иванович начал заикаться, пальцы его сомкнутых рук дрожали. — Не знает он, ну и слава богу, что не знает…

— А потом ему скажет кто-нибудь из его недругов? — темные глаза девушки засверкали, лицо залил румянец, а это бывало с нею редко. — И вы, батюшка, не хотите его упредить? А главное, ежели все-таки Брюллов, то пускай Август Августович знает, каков есть этот человек, которым тут так восхищаются… Нет, как хотите, но если не скажете вы, так я скажу — имейте это в виду!

— Что ты, что ты! — архитектор вскочил, кинулся вслед за дочерью, которая сделала уже шаг к двери, и схватил ее руку. — Нет, ты права, я скажу, я, конечно, скажу… Но… Господи… Как такое сказать-то? Вот послезавтра пойду к нему, как уславливались мы с ним…

— Завтра надо, батюшка! — непреклонно возразила Елена. — Не то он, может, уже и знает. Да и как ему еще поднесут это… И кто?

Штакеншнейдер, с бесконечной нежностью обнимая и привлекая к себе девушку, вдруг улыбнулся:

— Как ты за него, однако, милая моя, воюешь! Не влюблена ли?

Елена засмеялась:

— Мне только и влюбляться, батюшка! Не смейтесь. А что люблю я его крепко — это верно, так ведь и вы его любите. Сходите к нему завтра, сделайте милость.

И, заглядывая отцу в глаза, она спросила затем почти сурово:

— Вы ведь не верите этому слуху? Нет?

Андрей Иванович отшатнулся:

— Нет! Помилуй! Да и кто бы я был, если бы поверил? Он мне в жизни раз двадцать добро делал, и не только в годы молодости моей, когда я беден был, но и не так уже давно, когда я стал едва ли не богаче, чем он. И хоть бы копейку за что попросил!.. Ах они!.. Пустые… Пустодушные!

И, выпустив Елену из своих объятий, он отвернулся, вконец расстроенный и удрученный.

На другое утро Андрей Иванович по настоянию Елены побывал у своего учителя и довольно сбивчиво, но все же понятно рассказал ему об услышанном Еленой разговоре.

Монферран выслушал его спокойно, во всяком случае, внешне спокойно. Кое-какие слухи о жалобах Брюллова до него уже долетали. Тем не менее такое категоричное и неожиданное обвинение было слишком диким.

Едва Штакеншнейдер ушел, внешняя невозмутимость слетела с Огюста, и он, не сдержавшись, разразился бранью, после чего залпом выпил бокал мадеры и только тогда немного успокоился.