Деламье ушел далеко за полночь. За прошедшее время у больного несколько раз бывали тяжелые приступы судорог, но ванны и принесенные из аптеки лекарства немного умеряли их силу. К ночи усилился жар, участилась рвота.

— Это естественно, — сказал, уже надевая пальто, доктор. — Сейчас все зависит от его сердца. Пока, слава богу, оно работает без перебоев. До утра он продержится, а утром я снова приду. Будьте очень осторожны, мсье, — с холерой не шутят. Лекарства давайте в течение ночи через каждые полтора часа… Ну, прощайте.

Он взял у двери свою палку и, прихрамывая, вышел. Он хромал всегда, но сейчас особенно сильно, проведя несколько часов на ногах.

Ночь прошла в мучительной тревоге. Анна вместе с Огюстом сидела возле постели мужа и помогала делать ему ванны, хотя Огюст, помня о ее беременности, пытался запретить ей это. Элизу он умолил больше не входить в комнату больного, и она подчинилась, чтобы не волновать его больше. Тем более что в этой новой, страшной тревоге к нему вернулись и спокойствие, и воля — он отдавал распоряжения коротко и четко, как на строительстве.

На рассвете у Алексея начался бред, он звал кого-то, что-то просил передать Анне, которая сидела тут же, потом забывался, но его вновь начинало рвать и лихорадить.

В девять утра явился Деламье.

— Температура держится, — сказал он, ощупав лоб больного. — К вечеру либо завтра утром она должна снизиться… Тогда может случиться самое плохое… Но сердце работает… М-да!

Доктор не ушел на этот раз и остался до вечера, а вечером, пощупав лоб Алексея, нахмурился и сказал:

— Упала температура. Сейчас начнется охлаждение, руки и ноги больного будут сводить судороги. Если мы сумеем их ослабить и вовсе прекратить, есть какая-то надежда, что ночью произойдет благоприятный кризис. Ванны сейчас станем делать через два часа, а в остальное время нужны непрерывные растирания рук и ног. Это мой метод, я уже применял его, и он дважды помог. Вы умеете делать растирания, мсье?

— Покажите, как — я сумею, — коротко ответил Огюст.

В течение следующих десяти часов, до наступления утра, они, сменяя друг друга, а иногда вместе растирали больному руки, ноги, бедра и грудь, в то время как Анна, кухарка и призванный на помощь дворник Игнатий таскали с кухни ведра с горячей водой, наполняя установленную в комнатке ванну, а затем, после каждого купания, опорожняя ее.

На рассвете Деламье упал в кресло, задыхаясь и вытирая пот со лба:

— Не могу больше, мсье… Если вы в состоянии, продолжайте растирания. У меня уже нет сил!

У Огюста тоже начинала кружиться голова и дрожать руки, но он не разрешил себе ослабеть. Еще три часа, не разгибая спины, он массировал холодное, обмякшее тело Алексея и вдруг почувствовал, что оно начинает теплеть.

— Деламье, Деламье! — закричал он. — Кажется, помогает!

Доктор вскочил с кресла.

— Черт возьми, неужели я в третий раз сумел вылечить холерного больного?! — воскликнул он с волнением. — Это неслыханная удача… Или чудо, — добавил он, пощупав пульс Алексея и посмотрев его зрачки. — Да, мсье, вижу, что крепка ваша вера… Если до вечера не случится новых судорог и температура не упадет, считайте, что он спасен. Ванны продолжайте делать. Вечером я приду. Вы поняли?

— Да, — чуть слышно ответил Огюст.

Он сидел на краю стула, закрыв лицо руками, и пот, стекая по его пальцам, капал на вытоптанный ковер, присыпанный сероватым порошком извести. Белокурые волосы архитектора были совершенно мокрыми…

Вечером, когда Деламье торжественно уверил его и плачущую от радости Элизу в том, что теперь все обошлось, Монферран кинулся к себе в кабинет, достал из секретера три тысячи рублей (все, что там было) и вручил их доктору. Ему хотелось расцеловать его, но он удержался из одной лишь боязни передать Деламье холеру, которой он все-таки мог заразиться, ухаживая за больным.

Деламье пересчитал деньги и едва не упал от изумления.

— Мсье, это слишком! — пробормотал он.

— Знали бы вы, что вы для меня сделали! — Монферран смеялся, хотя в глазах у него стояли слезы. — Ах, Деламье, Деламье!

Перед уходом доктор еще раз зашел в комнату больного.

— Ну, что и как ви себя чувствует? — спросил он, с трудом подбирая русские слова.

— Спасибо, мсье, теперь уже гораздо лучше, только ужасная слабость, я почти не чувствую своих рук и ног, — на очень правильном французском ответил Алексей и еле заметно подмигнул стоящему позади доктора Огюсту. — Если бы вы знали, мсье, как я вам благодарен!

— Ах ты, черт! — вырвалось у Деламье. — Не хуже иного графа… Ну, ну, любезный, я рад от всего сердца. Да, впрочем, завтра наведаюсь.

Спускаясь по лестнице, Деламье оступился и едва не упал, и Монферран, поспешно подхватив его под руку, спросил:

— Давно хочу узнать у вас, доктор: что же такое с вашей ногой? Отчего вы так хромаете? Я знаю, вы воевали. Значит, были ранены?

Деламье усмехнулся:

— Мне, мсье Монферран, повезло. Я провоевал в общей сложности шесть лет, но ранен не был ни разу. А нога моя обморожена. У меня отняты четыре пальца. И слава богу, что только пальцами отделался. Я своими руками отнимал людям обмороженные руки и ноги, и многих не сумел спасти.

Монферран вздрогнул и с новым интересом всмотрелся в суровое, аскетичное лицо Деламье.

— Вот оно что! — воскликнул он. — Вы… вы были… Так это?..

— Это произошло на Смоленской дороге, мсье, — ответил спокойно доктор. — Счастье ваше, что вам, как я понимаю, раньше расколотили голову, и вас минуло сие удовольствие.

На другое утро прибежал перепуганный Джованни. На строительстве узнали о происшедшем, и бедняга пришел в ужас. Он искренно любил Алексея, но больше всего его тревожила Анна. Он вообразил уже, что и она заразилась.

Само собою, дочь его успокоила на этот счет, а заодно уверила, что поправится и ее Алеша.

— И только ничего не говори матушке! — потребовала она.

Карлони с облегчением перекрестился и, подавляя трепет, решился даже заглянуть в комнату Алексея, чтобы убедиться в его чудесном спасении.

Огюст, только что напоивший больного лекарством, улыбнулся своему помощнику, но тут же, нахмурившись, спросил:

— Почему это вы с утра пораньше ушли с работы, сударь?

Карлони махнул рукой:

— Да уж не до работы тут, Август Августович. Зять-то мне не чужой…

— Беда с вами, Карлони, — усмехаясь, проворчал Монферран. — То у вас жена болеет, то зять… А работа стоит.

— Что делать? — Джованни развел руками. — Не надо было нанимать на службу итальянца: у итальянцев всегда много родственников. Но между прочим, вчера господина главного архитектора тоже не было на строительстве.

— В самом деле? — Огюст поднял брови. — Хм! Вы правы. И все же отправляйтесь назад. А впрочем, погодите. Вместе пойдем. Я только переоденусь.

— Куда ты пойдешь? — возмутилась Элиза, заглядывая из коридора в комнату через плечо Джованни. — Не надо тебе ходить: ты две ночи не спал. У тебя от лица ничего не осталось!

— От моего лица всегда что-нибудь останется, — возразил Огюст. — Чертежники наши шутят, что по моему лицу можно проверять точность циркуля — уж очень хорошо окружность выходит!

Больше месяца, до самого лета, Алексей пролежал в постели. На первое время Деламье совершенно запретил ему есть, зная, что желудок и кишечник, не окрепшие после смертельного испытания, могут не выдержать даже самой ничтожной нагрузки. Между тем людей, выздоравливающих после холеры, всегда мучает голод. Нередко, забывая страх смерти, они начинают просить пищи. Но Алеша выдержал и это испытание. Он даже не показывал, что ему хочется есть, а Элиза на это время велела кухарке не готовить ничего сильно пахнущего и держать дверь кухни всегда прикрытой, чтобы запах пищи не усиливал страданий больного. Когда же доктор разрешил наконец давать ему чай и бульон, то Анна стала их ему готовить вместо кухарки (ей казалось, что так вкуснее), а Огюст, вернувшись со строительства, обязательно сам относил вечернюю порцию в Алешину комнату и сам его угощал.