— Очень-очень красиво! — убежденно ответил Модюи. — И тебе идет.

— Я тоже думаю, что это звучное, как воскресный перезвон, имя очень идет к моей круглой физиономии, курносому носу и менее чем среднему росту! — расхохотался Огюст. — Остается прославить его, чтобы оно не было мне велико.

— Так сделай же это! — вскричал Антуан. — Пью за здоровье мсье Огюста де Монферрана, черт возьми, и за его грядущие успехи! Да простит меня добрейший дядюшка Роже, но за упокой его непреклонной души мы выпьем следующий бокал. А пока за мсье Огюста де Монферрана! Виват!

В последующие две недели друзья виделись едва ли не каждый день, несмотря на то что Огюст в эти дни много работал, а Антуан благополучно бездельничал, не собираясь ничего предпринимать, пока не прояснятся последствия русского похода императора и не разрешится вопрос о возможном возвращении мсье Модюи в Петербург. Тони склонен было весело проводить время. Огюста это слегка раздражало: он не любил веселиться так часто, тем более за чужой счет. Кроме того, теперь к его привычной гордости бедняка-дворянина примешивалась и некоторая доля старательно скрываемой обиды: прежде Тони угощал его на деньги своего отца, ныне же у него были свои деньги, деньги, заработанные ремеслом, которому служили они оба, но Огюсту это обожаемое ремесло приносило пока лишь весьма скромные доходы, а друг его за два с небольшим года успел, кажется, почти разбогатеть. Правда, Модюи так толком и не рассказал товарищу о своих работах в России и очень туманно описал возложенные на него обязанности, однако деньги говорили сами за себя…

— Куда мы сегодня направимся? — обычно спрашивал при встрече Тони, всем видом своим показывая, что душа его преисполнена щедростью, и Огюст неизменно придумывал какую-нибудь отговорку или предлог, дабы ограничиться прогулкой по набережной Сены, домашним ужином или уж парой кружек пива в каком-нибудь заведении поскромнее. Тут уже и он мог угостить приятеля, не стыдясь худобы своего кошелька.

Однажды они наведались в дом некоей пожилой дамы, которая по доброте душевной приютила у себя полдюжины юных девиц, оставшихся, вероятно, без крова и содержания, а чтобы самой не быть без корки хлеба, приглашала в гости молодых и немолодых мужчин, лишенных почему-либо женской ласки. Допускались к мадам Кюи не все подряд, а лишь лица, рекомендованные ее друзьями, ибо дом ее слыл порядочным, а девицы числились родственницами и служанками. У Антуана нашлись связи и здесь.

Что греха таить, такое посещение не ошеломило Огюста и не поставило его в тупик. Он не был по природе своей развратен, а бедность заставила его, избегая откровенной уличной грязи, вести жизнь сдержанную и достаточно целомудренную, однако он не давал никаких обетов на этот счет и доступными радостями пользовался в той мере, в какой они не роняли его достоинства. Так что в двадцать семь лет опыта у него было достаточно, а излишней скромностью он не страдал, уже не раз убедившись в том, что женщины его любят. Вечер, проведенный в доме мадам Кюи, убедил в том же и Антуана. Чернокудрый красавец, всегда уверенный в своей неотразимости, не без досады заметил, что юным «родственницам» пожилой матроны его друг понравился, во всяком случае, не меньше, чем он сам, и они осыпали его ласками наперебой, прямо-таки отнимая друг у друга.

— Подумать только, а ты, оказывается, сердцеед! — воскликнул Антуан, когда уже под утро, спотыкаясь в полутьме о неровности мостовых, они тащились через зловещую Гревскую площадь[10], вблизи которой, бросая вызов богу и закону, поселилась мадам Кюи.

Огюст снизу вверх с чуть заметной улыбкой посмотрел на своего товарища и спокойно проговорил:

— Тони, я знаю, что я не Нарцисс[11] и не Гиацинт[12]. Но, как видишь, это мне не мешает. Я еще не пытался совращать неприступных красавиц, просто случая не было, но думаю, если бы мне уж очень захотелось…

— Ни одна бы не устояла? — весело блестя глазами, спросил Антуан.

— Ручаться за всех на свете женщин не могу, это было бы неумно, — со вздохом проговорил Огюст, — так что «ни одна» не скажу… Ну… почти ни одна, вот так будет вернее.

С минуту Модюи колебался, потом вдруг хлопнул товарища по плечу и воскликнул:

— Ловлю же тебя на слове! То, что ты сказал, звучит очень смело. Докажи мне, что это так!

— Каким образом? — удивленно взглянул на него Огюст.

— Соблазни женщину, которая, как о ней говорят, показала на дверь уже половине мужчин Парижа.

В голосе Тони прозвучал вызов, а слова его, хотя и заставили Огюста ощутить пробежавший по спине щекочущий, волнующий холодок, вызвали раздражение.

— Что ты дразнишь меня, мой дорогой? Чтобы подступиться к этакой салонной львице, надо иметь для начала хотя бы тысячу франков. У меня, как ты знаешь, их нет. У тебя я их не возьму, не то придется потом отдать тебе побежденную Брюнхильду, не тронутой на брачном ложе[13], а меня сие не устраивает.

— Ты ничего не понял! — расхохотался Антуан. — Брюнхильда эта вовсе не салонная львица, и, кроме тебя, затворник ты мой, верно не найдется в Париже мужчины, который не видал бы ее чудесных точеных коленок. Тем не менее подступиться к ней никто из моих знакомых не сумел, и кто ее любовник, если таковой есть, никому не ведомо. Ручаюсь, что в скором времени им буду я, однако, раз ты так смел, попробуй меня опередить.

— Ничего не понимаю! — растерялся Огюст. — Что это за женщина, чьи колени видел весь Париж? Она что же?..

— Она наездница в цирке! — продолжая смеяться, Тони взял товарища под руку и заговорил весело и возбужденно: — Понимаешь ли, красоточка, каких мало. Я, пожалуй, таких ножек не видел ни в Париже, ни в Булони, ни в Риме, ни, черт побери, в Петербурге! В лице же больше, скорее, не красоты, а какого-то пленительного своеобразия. Само собою, она не мадам Рекамье[14], но, ей-же-ей, уступит не многим! На второй день после моего приезда я забрел в цирк и увидел ее. С тех пор побывал там семь раз и уже познакомился с ней.

— Ах вот как! — возмутился Огюст. — Ты сделал половину дела, а теперь говоришь: «Опереди меня». Весьма мило с твоей стороны!

— Повторяю тебе, это вовсе не та женщина, — рассердился Антуан. — «Половину дела»! Ни шагу, уверяю тебя, к конечной цели. Да, она легко впустила меня в свою уборную (правда, когда уже оделась), она взяла у меня два раза цветы, мило слушала мою пустую болтовню и даже отвечала мне (между прочим, она умна, прими к сведению, ибо это при знакомстве с женщиной самое большое неудобство, равно как и самая неприятная черта женской натуры). Так вот, она мне отвечала, но все это ровно ничего не значило: такова она со всеми и всем одинаково в нужную минуту дает понять, что дальше продолжать бессмысленно. Причем дает понять в таких выражениях, а главное, таким тоном и с таким взором, что все тут же исчезают с самым горьким разочарованием.

— Но ты же не исчез.

— Я?! Ну, это было бы чересчур, мальчик мой! — черные глаза Антуана засверкали бесовским пламенем, в эту минуту он был еще красивее, чем обычно. — Говорю тебе, она будет моя, раз я так уж ее хочу. Но быть может, тебе раньше удастся сломать эту печать, кто знает? Хочешь побиться со мной об заклад?

— Неизвестно, чего ради? — пожал плечами Огюст. — Я еще не видел ее, Тони, и, хотя в твоем вкусе не сомневаюсь, рисковать не хочу. Да и стоит ли нам соперничать из-за циркачки? Неприступность ее ты, верно, преувеличиваешь. Сколько ей лет? Шестнадцать?

— Да нет. Пожалуй, около восемнадцати.

— Ха-ха! И ты воображаешь, что она может оказаться девственницей?

Модюи опять залился смехом:

— По-твоему, я дурак? Я же сказал «восемнадцать», а не «восемь»… Но неприступность женщины, на мой взгляд, куда интереснее преодолеть, нежели неприступность девицы. Ведь во втором случае целомудрие — это привычка и неведение, а в первом — игра и расчет, ум, воля… Нет, ты посмотри на нее, Огюст, и мы наверняка будем спорить. Сегодня же идем в цирк!