Когда же деловой разговор был закончен и генерал принялся рассматривать отделку комнаты, Огюст решился оторвать его от этого занятия и проговорил:

— Могу я, мсье, обратиться к вам с просьбой?

— Разумеется, — живо отозвался Августино. — А в чем она состоит?

— Помнится, вы говорили… — и тут к досаде своей Огюст покраснел, — вы говорили, что если мне понадобится взять в долг, то вы…

— О, ну о чем вы говорите! — перебил его генерал. — Само собою. Сколько вам нужно?

— Рублей триста до получения жалования. Вас это не затруднит?

Бетанкур небрежным движением вытащил из кармана бумажник.

— Слава богу, у меня даже есть с собой. Берите. Я рад, что могу вам помочь.

— Спасибо. Но у меня есть и вторая к вам просьба.

— Хоть третья, хоть четвертая, Огюст. Чем еще могу вам быть полезен?

Монферран поколебался несколько мгновений, потом решился окончательно и сказал:

— Я прошу вас, мсье, если вы и вправду питаете ко мне добрые чувства, сегодня вечером придти к семи часам в церковь святой Екатерины на Невском проспекте… У меня никого здесь нет, и я дерзаю просить вашего благословения.

Лицо Августино выразило дикое изумление.

— Ч… что? В чем? В чем я должен благословить вас?

— Я женюсь…

Еще несколько мгновений Бетанкур смотрел на молодого архитектора ошеломленным взглядом, потом достал платок, чтобы вытереть пот, выступивший на его высоком с залысинами лбу.

— Ф-у-у, мошенник! Нет, вы мошенник, Огюст! В какое идиотское положение вы меня поставили перед царем!

— А вы меня, мсье? — живо парировал Монферран. — Я не просил вас сообщать ему о моей супруге. Ну вот и расхлебывайте же!

Полтора часа спустя Огюст ворвался в свою квартиру, зажав под мышкой разноцветные свертки, а за ним, едва не застряв в дверях, пыхтя и тихо бранясь, протолкался мальчик-рассыльный с громадной коробкой, перевязанной желтой тесьмой.

— Элиза! — с порога закричал Огюст.

И так как она не сразу отозвалась, кинулся в гостиную, где и увидел мадемуазель де Боньер, разрезающую перламутровым ножичком страницы какой-то новой книги.

— Ты что это? — изумилась она, увидев его ношу и заметив в коридоре рассыльного. — Что это? — она кивнула на свертки. — И почему ты такой встрепанный? Знаешь, здесь ведь был твой начальник…

— Знаю!

— И мне пришлось его принять… Это было так неожиданно. Анна открыла и прямо сюда его привела. Я забыла сказать ей, что не надо этого делать… Извини, Анри. Но что такое ты накупил?

— Держи! — он вложил ей в руки свертки и отобрал у рассыльного коробку. — Ступай поскорее примерь вот это. Живо, времени у нас немного. Ты еще полчаса истратишь на прическу. Алеша!

И, оставив Элизу среди вороха пакетов и свертков, он опять выскочил в коридор, где едва не столкнулся лоб в лоб с выбежавшим на его крик из своей комнатки Алексеем.

— Мое партикулярное платье приведи в порядок! Живо! — крикнул ему Огюст. — Чтоб все было как новое! И беги за каретой. К семи мы должны быть на Невском, в католической церкви. Там я уже договорился обо всем.

— Где вы должны быть, Август Августович?! — в глазах Алеши вспыхнула сумасшедшая радость. — В церкви?!

— Да! Ну, живо делай, что тебе сказано!

Минуту спустя Огюст влетел в спальню, куда Элиза поспешно скрылась с его покупками, и застал ее склонившейся над размотанным свертком с черепаховыми гребнями, лежащим на постели. Рядом лежали белые атласные туфельки с перламутровыми пряжками, а посреди постели, сияя на темном покрывале, раскинулось белое атласное платье, отделанное серебряной парчою и кисеей.

Элиза подняла на Огюста изумленный и почти испуганный взгляд.

— Что это значит, Анри?! Объясни! Боже, какая прелесть! Но для чего? Зачем?

Ни слова не говоря, Огюст вдруг упал перед нею на колени.

— Мадемуазель, — произнес он тихо, но очень отчетливо, — я прошу вас стать моей женой!

Элиза медленно опустилась на край кровати. Тонкие пальцы смяли, скомкали покрывало, потом сплелись на коленях.

— О, Анри…

Он заговорил поспешно, боясь, что она его опередит.

— Я знаю, что ты слишком умна, чтобы тебе лгать, Лиз… Да, это потому, что о тебе узнал царь. Да, потому, что мне грозит его немилость: он не любит чужого разврата… Послезавтра мадам де Монферран должна быть представлена его величеству на дворцовом приеме. Черт дернул Бетанкура заговорить о моей супруге в присутствии императора. Я бы еще долго думал, жениться ли мне, Лиз… Да, я боялся и общественного мнения, и сплетен, и еще… Знай и это: втайне я думал, может быть, сделать со временем выгодную партию. Ну, словом, на мне все смертные грехи, Лиз, и я это сознаю. И на коленях прошу тебя: прости мне все это и стань моей женой, ибо (и это — святая правда!) я уже десять лет люблю тебя, тебя одну и не любил никого больше, клянусь!

Элиза тихо рассмеялась. В ее глазах вспыхнули на мгновение и тут же погасли обида, упрек, сожаление. Потом она опустила глаза, и, когда подняла их, в них оставалась только грустная, почти материнская нежность.

— Анри, Анри! Дай мне хоть опомниться… — прошептала она, с недоумением трогая рукой белую кисею подвенечного платья. — Позавчера было мое последнее выступление в цирке, послезавтра — ты говоришь — прием у императора, а сегодня… сегодня ты хочешь жениться на мне? Я думала, ты никогда на мне не женишься… Ах нет, я лгу. Я надеялась! Выходит, Бетанкур виноват?

— Я бы все равно женился в конце концов только на тебе! — твердо проговорил Монферран. — Ах, Лиз, я же все тебе сказал.

— Не все, — тихо проговорила Элиза. — Ты не говорил мне, что был обручен.

Он вспыхнул:

— Откуда ты узнала?!

— Мсье Шарло, когда был в Петербурге, заходил сюда… Я с ним говорила.

Огюст опустил голову, наклонился вперед, но Элиза сжала ладонями его виски, заставила поднять взгляд, посмотреть ей в лицо. Его щеки заливала пунцовая краска, в глазах стояли слезы стыда и раскаяния.

И тогда она улыбнулась, и в этой ее улыбке он увидел то, что желал сейчас всем сердцем, — прощение…

На туалет Элиза истратила в общей сложности полчаса. И еще полчаса она не выходила из спальни. Она лежала на постели, уткнувшись в подушку, чтобы за дверью не слышны были ее отчаянные рыдания. Впрочем, туалетная вода и пудра на этот раз успешно помогли скрыть следы столь несвойственного ей малодушия.

Не доезжая моста, карета встала. Лошади, фыркая и брыкаясь, стали пятиться назад, не подчиняясь уже ни крику кучера, ни ударам кнута. Их оскаленные морды, разом покрывшиеся пеной, выражали бешеный ужас. Они чуяли подступающее несчастье. Жуткий вид вышедшей из берегов Фонтанки, моста, до основания перил залитого водой, исчезающих под мутными потоками набережных — все это уже само по себе могло перепугать животных.

— Не проехать дальше, барин! — крикнул кучер, оборачиваясь с растерянным и тоже довольно испуганным видом. — Видите, лошади нейдут… За мостом, надо думать, еще глубже, а из Фонтанки так и хлещет! Никогда еще, сколь помню, так реки из берегов не перли. Не иначе, беда будет! Може, анчихрист идет?

— Что?! Кто?! — Монферран, почти не понявший тирады кучера, высунулся из кареты и отпрянул, увидев, как вода бурлит на уровне осей высоких колес. — Что ты такое болтаешь, а? В любом случае я ночевать тут не стану! Вперед!

Этим утром они с Алешей возвращались домой от генерала Зиновьева, у которого архитектор взял заказ на постройку дачи. Огюст рассчитывал выпить дома чашку кофе и отправиться на службу. В этот день у него предвиделось много дел, но нежданная стихия грозила все переменить.

— Сумасшедший, сумасшедший год! — шептал архитектор, возмущенно и испуганно оглядывая картину наводнения.

Год был действительно сумасшедший. Тысяча восемьсот двадцать четвертый. Едва ли не самый трудный из всех, проведенных им в России. Еще до его наступления, в двадцать третьем, Огюст закончил реконструкцию и оформление старого Екатерингофского парка, заложенного Петром I и до недавнего времени почти начисто заброшенного. Работы были проведены менее чем за год, и открытие нового парка совершенно поразило петербуржцев. Дав волю фантазии, пользуясь великолепными «декорациями»: живописными лугами, рощей и панорамой Финского залива, до которого дотянулись границы парка, — Монферран выстроил там домики и павильоны в причудливых и необычайных стилях: обратился к готике, начинавшей входить в моду в Европе, но бывшей новинкою для России; отдал должное загадочному Китаю и с удовольствием использовал в некоторых сооружениях понравившуюся ему русскую деревянную архитектуру. Изящные и изысканные, чудесно вписавшиеся в богатый ландшафт парка, новые строения вызывали восторг увидавшей их публики.