— Я не построю моего собора, а без него мне все равно! — крикнул он. — Брошу эту проклятую архитектуру и пойду в самом деле на фарфоровый завод вазы расписывать! Пойти, а? А ты беги от меня! Я тебе не нужен!

Он сказал бы еще что-то злое и страшное, но его прервала резкая оглушительная пощечина. Вскрикнув, он отшатнулся. Потом хрипло спросил:

— За что ты меня ударила?

— Чтобы ты замолчал! — Элиза швырнула на пол свое пальто и, разрыдавшись наконец, упала на стул. — Ты говоришь «беги»… Просто сам боишься меня прогнать… Тебе стыдно иметь любовницу-циркачку! Академиков стесняешься?

— Элиза!

— А ты им скажи, что таких, как я, у тебя в Париже был десяток!

— Элиза, не смей!

— Это ты не смей! Изволь, я уйду, если ты хочешь этого, но я должна знать, что ты не сломлен и не уничтожен… Если тебе без меня будет лучше, я исчезну, Анри, но собор этот ты мне обещал, и я должна узнать, что ты построил его. Понимаешь?

Монферран перевел дыхание.

— Сколько тебе еще осталось выступать? — спросил он.

— До двадцатого декабря. Двадцать четыре дня…

— Я буду эти дни отвозить тебя в цирк и встречать, — вдруг спокойно и твердо сказал Огюст.

Она вздрогнула, подняла к нему заплаканные глаза:

— Ты сошел с ума!

— Напротив. Так лучше. Никто больше не посмеет писать мне уведомлений. Дай помогу тебе причесаться.

Они приехали домой поздно. Элизе вдруг захотелось прокатиться по набережной, и Монферран велел кучеру повернуть и ехать от понтонного моста к Марсову полю, а потом мимо Летнего сада и по набережной Фонтанки к Невскому проспекту. На Невском они вышли и пошли пешком, завернули в кондитерскую, а потом наконец отправились домой.

— Занавесок я сегодня уже не выглажу! — вздохнула Элиза.

— Вот что, Лиз, — твердо сказал ей Огюст. — С долгами, благодаря тебе, все обошлось. Теперь надо нанять кухарку и горничную. Я не желаю, чтобы моя жена гладила занавески!

На другое же утро он дал объявление в газете, и кухарка появилась у них в тот же вечер. Солидная пожилая женщина сразу понравилась Элизе, а Алексей с первого взгляда одобрил порядок, который она навела на кухне, и вздохнул с облегчением: при всей своей преданности хозяевам, кухней добрый парень все-таки тяготился.

Иначе получилось с горничной. Одна за другой явились две пожилые особы, потом три молодые девицы, но вид у всех них был неопрятный, а от одной из «дам» шел подозрительный спиртной душок, который сразу учуял Алеша. Всем пятерым, разумеется, было отказано.

Спустя семь-восемь дней после подачи объявления Огюст и Элиза, совершив прогулку по Летнему саду (благо цирк в этот день не работал), пешком, как обычно, возвращались домой. Возле парадной двери своего дома они издали заметили небольшую женскую фигурку в длинном плаще с поднятым капюшоном. Женщина стояла вскинув голову, должно быть, разглядывая позеленевший номерной знак над парадным. Когда Монферран с Элизой подошли ближе и стали подниматься по ступеням к входной двери, фигурка подалась к ним и из-под капюшона прозвенел детский голос:

— Господа, вы не из квартиры на втором этаже?

— Да, — живо оборачиваясь, ответил Огюст. — А вы к нам?

— Я по объявлению в газете… Здравствуйте!

Капюшон пополз по скользкому шелку кибитки на затылок, и показалось чудесное личико девушки, да нет, девочки-подростка лет четырнадцати, округлое, смуглое, с бархатным абрикосовым румянцем, с сочными, как у фарфорового Амура времен рококо, но абсолютно невинными губами, с глазами не карими, а совершенно черными, круглыми, смотревшими из-под наивно загнутых ресниц не по-детски, а по-взрослому печально. Из-под кибитки выступали завитки черных волос.

— Вам нужна горничная, — тихо проговорила девочка, явно подавляя ужасное смущение. — Вот я пришла.

— Вы хотите наняться горничной? — спросила Элиза, подходя к ней и ласково заглядывая ей в лицо. — Но… вам не будет трудно?

— Я… я уже работала, мадам! — воскликнула девочка, страшно краснея. — Я служила. Только мне не дали там рекомендации… Но я не виновата… Я ушла, потому что хозяин… он…

— Все понятно! — воскликнул Огюст, сразу испытав жалость к этому беззащитному существу, уже так жестоко обиженному. — Все понятно, мадемуазель, не поясняйте. Фу, мерзавец! Но, однако, пойдемте в дом. Там и поговорим.

В прихожей их встретил Алексей, который, увидав девочку, почему-то смутился и едва не уронил на пол хозяйские пальто и накидку.

Войдя в гостиную, девочка села на предложенный ей стул и сказала, переводя взгляд с лица Элизы на лицо Монферрана:

— Я, может быть, вам кажусь неопытной… Но я все-все умею делать, вы поверьте. Я и по-французски чуть-чуть говорю, только сейчас боюсь… А служить мне нужно обязательно. У меня очень матушка болеет. Сейчас, правда, она почти поправилась. Но деньги все равно нужны. Август Августович, я не подведу вас…

— Откуда вы знаете, как меня зовут? — изумился Монферран.

— От отца, — она вдруг совсем смешалась. — Ой, я же вам и не сказала сразу! Это батюшка прочитал объявление и сам мне велел сюда придти. Он сказал: «Они люди хорошие и тебя не обидят». Меня зовут Анна, Анна Карлони.

Огюст так и подскочил на месте. Дочь Джованни Карлони! Каменных дел мастера… Карлони со строительства не ушел, упрямо не желал с ним расставаться, хотя работы по сооружению фундамента почти прекратились, шла лишь заготовка гранитных блоков и колонн, и денег каменных дел мастер получал теперь чуть ли не втрое меньше, чем раньше. Однако на предложение Монферрана помочь ему перебраться на другое строительство Карлони ответил решительным «нет».

Сейчас Монферран вдруг почувствовал себя виноватым. Ему показалось, что он привязал Джованни к обреченному строительству недавним своим великодушием, и тот из-за него терпит нужду, а его прелестная дочка должна искать тяжелой работы горничной.

— Мадемуазель… — запнувшись и некстати краснея, проговорил архитектор, — мы вас с радостью возьмем, но только пока что мы… не сможем вам много платить.

Анна твердо посмотрела на него:

— Батюшка сказал мне: «Иди за любую плату. Это лучше, чем терпеть гнусности дурного человека…»

Она вспыхнула, сожалея о своих последних словах, и опустила голову, чуть не плача.

Вскоре все было решено и наем оформлен. Анна Карлони осталась в квартире на Большой Морской, заняв свободную комнату, предназначенную для горничной. Она оказалась славной девочкой, эта Анна, Анита, как называл ее отец. Элиза вскоре по-настоящему ее полюбила. Впрочем, и не только Элиза… Будь Огюст не так занят своими делами и огорчениями, он бы, наверное, вскоре кое-что заметил и понял. Но ему было не до того.

— Идеальных стилей вообще не существует. Любой стиль, каков бы он ни был, всегда лучше применим к одному и куда хуже к другому назначению, вернее цели. Происходит это именно оттого, что самый стиль вызывается к жизни той или иной эпохой. Классицизм явился тогда, когда идеалы Просвещения воодушевляли всю Европу, когда университеты и библиотеки были нужнее дворцов и вилл. Строгий, серьезный, немногословный, он и подходит именно к гражданским зданиям, а не ко дворцам, хотя и они, как видите, к нему приспособились. И в парадных залах строгость бывает кстати. Однако в жилых комнатах она порою утомительна, вы согласны? Классицизм прост, да, он прост, но неуютен… И меня это порою раздражает, но я никогда уже не преодолею, не разорву этих античных цепей. А вот вам, похоже, это со временем удастся. То, что вы вот здесь делаете, уже несколько выходит за рамки ампира, в этих орнаментах мне мерещится барокко. Или нет?

Говоря все это, Карл Иванович Росси расхаживал взад и вперед по большой, совершенно пустой комнате, заставленной деревянными высокими подставками, застеленной листами сероватой бумаги в брызгах гипса и краски. Задрав голову, Карл Иванович рассматривал лепной карниз и полузаконченный плафон, временами переводя взгляд на стену, еще белую, с нанесенными углем на штукатурку уверенными линиями будущего узора. Монферран стоял чуть в стороне, внимательно его слушая, но одновременно просматривал листы своих рисунков и сравнивал их с выполненной рабочими отделкой. Комната, которую он заканчивал, должна была стать опочивальней в апартаментах вдовствующей императрицы.