Вечером, когда Элиза спросила Огюста, чем закончилось свидание с Семипаловым, он мгновение раздумывал и ответил, отвернувшись:

— Ростовщик согласился дать отсрочку на год. За год у меня будут заказы, мне уже обещали. Во всяком случае, можно не продавать библиотеку.

— Слава богу! — с искренним облегчением воскликнула Элиза.

В последующие дни через своих знакомых Монферран попытался осторожно выяснить, не проявляло ли к нему интереса какое-либо высокопоставленное лицо. Разумеется, никто не сообщил ему ничего особенного, и он понял, что благоразумнее будет не разыскивать благодетеля: тот явно не хотел быть узнанным.

В один из последних дней ноября, вернувшись домой раньше обычного, Огюст нашел поджидавшее его в кабинете письмо в небольшом желтоватом конверте, надписанном незнакомым ему почерком. Внутри конверта оказалась только одна короткая записка без подписи:

«Если господин придворный архитектор желает испытать острые ощущения, очень советую ему посетить на этих днях цирк «Шапито».

«Что это значит? — подумал Монферран, вертя в руках записку. — На что мне цирк?» И тут вдруг его кольнула неприятная догадка, еще неясная, но болезненная. Он посмотрел на часы. Они показывали без двадцати семь.

— Алеша! — крикнул Огюст в приоткрытую дверь кабинета.

Слуга немного замешкался на сей раз, и хозяин встретил его сердитым вопросом:

— Ты что, из Москвы сюда шел? Быстро подай мне одеться!

— Август Августович, да вы же одеты! — удивился Алексей.

— Штатское платье мне подай! Мне в мундире за день надоедает таскаться. Принеси и беги на улицу ловить мне карету.

На лице слуги вдруг появилось беспокойство, которое подтвердило догадку Огюста.

— Куда ж это вы собрались? — тихо спросил Алеша. — Скоро ведь Элиза Эмильевна вернуться должна.

— Нет, не скоро еще, — возразил архитектор. — Она раньше половины десятого не является от своей полковничьей жены, а я к этому времени тоже буду. Ну! Живо ступай и попробуй только не найти карету.

В цирке он оказался двадцать минут девятого. Представление давно уже началось, и ему пришлось долго проталкиваться к одной из передних лож, куда ему продали билет.

Он уже лет семь не бывал в цирке и вначале едва не оглох от окружившего его шума, ибо на арене в это время кривлялись два клоуна, и народ, теснившийся позади лож на деревянных скамейках, неистово хохотал, а кое-кто свистел и топал ногами.

Но вот клоуны исчезли, и на посыпанную белым песком арену вышел черный человечек во фраке с очень длинными фалдами и объявил во внезапно наставшей тишине:

— А теперь, милейшие дамы и господа, перед вами выступит звезда нашего цирка! королева всех наездниц! покорительница мужских сердец в прекрасном Париже, мадемуазель Маришаль!

Загремели барабаны, и под их грохот на белом пятне арены появилась белая лошадь с алым султаном на голове. Опять белая!. Огюсту показалось, что это та самая лошадь, на которой когда-то… когда же? Девять… нет, уже десять лет назад он увидел царицу амазонок Ипполиту в Олимпийском цирке Парижа.

И это опять была она, Ипполита, только уже не в наряде амазонки, а в расшитом бисером, черном, очень открытом корсаже, в золотистой пышной юбке, едва прикрывавшей колени, в золотых башмаках и с султаном страусовых перьев над головою. Султан был так велик, что скорее напоминал облако.

— Бра-а-во! — закричали со всех рядов. — Браво, Маришаль!

— Черт возьми, вот это ножки! — возопил какой-то петушиный тенорок прямо над головой Огюста.

Он резко обернулся, и сидевший позади него молоденький офицерик невольно съежился под его взглядом.

— Вы что на меня так смотрите? — почти робко спросил он.

— Ничего! — задыхаясь, ответил Монферран. — Не орите мне в ухо!

В это время наездница пустила лошадь вскачь и принялась вертеться и кувыркаться в седле с легкостью прежней восемнадцатилетней девочки. Цирк ревел от восторга. И Огюст вдруг подумал, что человек, написавший ему проклятую записку, очевидно, сейчас где-то здесь, в цирке, и любуется впечатлением, произведенным на него «мадемуазель Маришаль».

«Какой я идиот, что сегодня же сюда и приехал!» — подумал он и стал неотрывно смотреть на Элизу.

После того как она, подпрыгнув в седле, сделала сальто над крупом скачущей по кругу лошади и соскочила на арену за ее спиной, молодой петушок в задней ложе, не удержавшись, опять завопил: «Браво». Наездница обернулась и посмотрела в ту сторону, откуда долетел возглас. Взгляд ее встретился со взглядом Огюста. Она побледнела. Ее рука, уже снова поймавшая поводья, немного задрожала, и она не сразу сумела вскочить в седло.

А в это время человек во фраке оглушительно прокричал:

— Единственный в мире номер, и только в нашем цирке, дамы и господа! Прыжок через горящее кольцо! Внимание!

Опять зарычали барабаны. В ужасе Монферран вскочил на ноги, позабыв обо всем на свете. Этот прыжок! Тот, в котором она разбилась тогда… Разбилась потому, что он довел ее до отчаяния. Что подумала она сейчас, увидав его в ложе?!

А служитель в красном кафтане уже поджег над ареной огромное смоляное кольцо, от которого тотчас рванулись во все стороны рыжие космы огня. Запахло чадом.

Элиза развернула лошадь, пустила ее галопом и погнала по арене суживающимися кругами.

Огюсту хотелось крикнуть, позвать ее, но он не смог.

— Але! — звонко крикнула Элиза.

Лошадь прыгнула. В момент прыжка всадница отделилась от седла, первой влетела в пылающий круг, перевернулась в сальто в тот миг, когда конь ее пролетал через кольцо, и уже по ту его сторону легко упала в седло.

— Браво! Браво, мадемуазель! — загремел цирк.

Представление еще продолжалось, когда Огюст, пробившись вновь между рядами, вышел из цирка и пошел к сарайчикам, лепившимся позади здания.

— Куда вы? — попытался остановить его какой-то человек.

— Где уборная мадемуазель Маришаль? — спросил его Монферран.

— Вон там, — указал служитель. — Ох, только зря вы, сударь. Добро, если без синяков выйдете…

— Я ее муж, — спокойно сказал Огюст и распахнул дверь сарая.

Элиза сидела в своем цирковом костюме перед зеркалом и стирала со щек искусственный румянец. Вошедшего она увидела в зеркале и даже не вздрогнула.

— Кто тебе сказал? — спросила она.

— Я получил письмо, — ответил Огюст. — Кто-то позаботился.

Она усмехнулась, снимая с головы свой громадный плюмаж.

— Я думала, что это может произойти. Помоги мне расшнуроваться.

Он подошел к ней и с удивлением заметил, что его пальцы не задрожали, когда он взялся за шнурки ее корсажа.

— Сколько тебе заплатили за сезон? — спросил он.

— Две тысячи пятьсот, — гордо ответила Элиза. — Хозяин цирка знает меня, видел в Париже. И даже согласился выдать вперед, но, конечно, под расписку. Еще пятьсот рублей мне удалось выручить за всякие безделушки. Вот мы и рассчитались с Семипаловым… Я выступаю не хуже, чем десять лет назад?

Она встала и, придерживая сползающий корсаж, прошла за ширму. Над краем ширмы осталась видна только ее голова с растрепавшимися, подхваченными лентой волосами.

— Вы божественны, мадемуазель, — улыбнулся Огюст. — С таким талантом, право, лучше вам выступать в Париже, чем в Петербурге!

Она прикусила губу, ее черные глаза заблестели злостью.

— Хочешь, чтобы я уехала?

Огюст прислонился спиной к стене сарайчика и глухо сказал:

— Да, я говорю серьезно. Уезжай в Париж, Лиз, брось меня ко всем чертям! Я обманул тебя!

— Обманул?

— Когда я тебя увез, я тебе наобещал золотые горы… И вот чем все это кончилось! Я же неудачник! Ну кто любит неудачников, а?

— Как тебе не стыдно? — тихо произнесла Элиза.

Она выступила из-за ширмы в рубашке и нижней юбке, в расшнурованном, упавшем на бедра корсете, без которого ее тонкая талия была только еще тоньше. На ее щеках все гуще проступал румянец.

— Ты струсил, Анри, да? Струсил? Ты говоришь, что все кончилось, когда тебе только тридцать шесть лет?!