Огюст пожал плечами:

— Возможно! А что я ему дам? У нас остался кусок пирога с мясом, но мы сами собирались его съесть утром.

— Ну так съедим что-нибудь другое, — мадемуазель де Боньер бросила на своего возлюбленного взгляд, от которого он, к своей досаде, тут же густо покраснел. — Бедняга едва на ногах держится. И по-моему, у тебя вино во фляжке тоже осталось?

Минуту спустя пирог с козлятиной и наполненный до ободка стакан мадеры были водружены на столик перед ошарашенным Алешей.

— Быстро ешь и спать! — скомандовал Огюст.

— Это мне, никак? — вытаращив глаза, спросил юноша.

— Тебе, тебе, ну а кому же еще? Давай скорее, мы ведь тоже устали!

Алексей опять отбросил с лица волосы, и открылась широкая, едва затянувшаяся рана на его лбу. Кое-где из нее еще выступали капельки крови.

«В самом деле, куда он пошел бы! — подумал Монферран, раскаиваясь в недавней своей черствости. — Он потерял столько крови, что странно, как вообще ходить еще может. Надо его взять, а может, действительно выйдет хороший слуга…» И молодой архитектор совсем уже ласково проговорил, пододвигая пирог и мадеру к самому носу Алексея:

— Ну, ешь же, нечего так смотреть! И спи. Вон на сундуке как раз места хватит!

Юноша не заставил повторять еще раз. За несколько мгновений он уничтожил большой кусок пирога и осушил стакан. По лихорадочному блеску его глаз видно было, что он почти умирал от голода.

— Ну и тварь этот Сухоруков! — прошептал Огюст и опять указал Алеше в сторону сундука: — А теперь спать! Понял? Спать!

Алексей перекрестился, что-то еще сказал, подняв на архитектора свои выразительные полураскосые глаза и, встав с табурета, шмыгнул в угол, где тотчас улегся на сундуке, не смущаясь отсутствием подстилки.

Огюст раскрыл свой саквояж, вытащил оттуда походный плед и, точно прицелившись, кинул его новому слуге:

— Укройся, не то здесь сыро!

И, обращаясь к Элизе, добавил:

— Плед все равно придется выстирать: он запылился в дороге.

Утром, договорившись с хозяином трактира относительно кареты, Монферран узнал у него же, где найти дешевую лавку старьевщика, и в этой лавке купил стираную, но крепкую полотняную рубаху, холщовые штаны и суконную куртку, заштопанную в нескольких местах, но еще довольно опрятную, а затем, не без помощи старьевщика, отыскал и башмаки, очень стоптанные, однако недырявые и, кажется, подходящие по размеру. Все вместе обошлось в один рубль семьдесят копеек.

Вернувшись в трактир, Огюст увидел, что Элиза успела умыть и подстричь их юного слугу. Когда же тот, скинув свои лохмотья, переоделся в принесенные хозяином вещи, путешественники его не узнали. И без того привлекательное лицо его стало совсем милым, а фигура оказалась такой статной и гибкой, что впору было лепить с него античного атлета.

— Вот тебе и медведь! — восхитился Огюст. — Это уже совсем другое дело.

Но Элиза была как-то странно невесела и взволнована и, когда Алеша вышел на лестницу, чтобы почистить хозяйские башмаки, проговорила, едва сдерживая слезы:

— Анри, знаешь, когда я ему мыла голову и волосы стригла, я заметила… у него вся спина в ранах и рубцах, некоторые совсем свежие, едва затянулись… Бог вознаградит тебя за то, что ты спас великомученика!

Огюст, нахмурившись, отвернулся и ответил:

— Жаль, что я не застрелил скотину… Но не с этого же было начинать карьеру в России! Слава богу, что я вчера сгоряча не прогнал мальчишку!

После завтрака хозяин трактира сообщил постояльцам, что карета их ждет, но когда они вышли во двор, кучер, хитрый малый с сизоватым носом давнего пьяницы, пожаловался на плохие подковы у лошадей и стал просить обождать, покуда он добудет молоток — подбить гвозди.

Огюст ничего не понял из его болтовни, но сообразил, что его морочат: он видел отлично, что подковы у лошадей новенькие. Однако спорить с кучером было бесполезно, тем более не владея языком. Лишняя задержка сулила еще один день пути, и архитектор с ужасом подумал о своем почти пустом кошельке, из которого теперь, очевидно, следовало извлечь полтинник, чтобы сунуть проклятому пройдохе и ускорить отъезд.

Но тут вдруг из дверей трактира вышел Алеша с хозяйским саквояжем в руках и, мигом поняв, что происходит, подскочил к кучеру.

— Ах ты, сукин сын, сволочная рожа! — крикнул он, ставя саквояж на землю и упирая руки в пояс новой рубахи. — Ты что тут ваньку ломаешь? Али на дураков напал? Кто ж те поверит, что новые подковы подбивать надо, да еще, что не в кузне, а этак, на дворе? Деньги тянешь, гад ползучий?! А ну, залазь на козлы, да вожжи бери, а не то, так и с богом катись со двора. Я ж знаю, где карету найти, найду еще и задешевле!

— Тихо, тихо ты, разорался! — кучер сердито подтянул кушак и нехотя стал разбирать упряжь. — Коли не боишься, что подковы соскочут в дороге, так и ладно, поехали. Садитесь себе, господа хорошие. Больно мужик у вас горласт.

— Скажи на милость! — воскликнул Монферран, когда они уселись и карета тронулась. — А от мальчика-то еще и какая польза!

— А я что тебе говорила! — Элиза с торжеством посмотрела на него и осторожно подмигнула сидевшему напротив них Алексею. — В России надо иметь русского слугу. Вот увидишь, с ним мы уже послезавтра будем в Петербурге.

Ее слова сбылись. Утром 12 июня, миновав городские заставы, путешественники по размытой очередным дождем дороге въехали в столицу Российской империи.

Филипп Филиппович Вигель, хотя и был от природы язвителен и даже ехиден и случая пустить острое словцо в адрес ближнего своего не упускал, однако же не чуждался и благих порывов и порою рад был помочь ближнему, если это особых хлопот не доставляло, и считал, что все этой его слабостью пользуются.

По молодости лет, а было ему ровно тридцать, он порою принимал еще ловкое притворство за искренние изъявления чувств, поэтому любил, когда его благодарили лица, которым он оказал ту или иную услугу, причем в отличие от людей более солидных ценил и одни лишь словесные излияния. Как всякий человек, обладающий незаурядной сообразительностью и более чем заурядными способностями, он хворал воспалением тщеславия, но в этой болезни не признавался никому (себе самому в первую очередь), объясняя раздражение, вызываемое людьми одаренными и яркими, внешним сходством их жизни и поведения с жизнью и поведением всех простых смертных. «Дескать, что же ты за гений, коли бранишь кухарку из-за простылых щей!..»

Карьеру свою Филипп Филиппович делал осторожно и умно и верил, что сумеет многого добиться. Начало его радовало: в тридцать лет он стал начальником канцелярии такого солидного заведения, как только что созданный Комитет по делам строений и гидравлических работ, что и давало ему возможность порою оказывать маленьким людям великодушное покровительство и доставляло удовольствие принимать их благодарность.

Но назойливых просителей Вигель не любил, ибо настойчивые просьбы приходилось слышать тогда, когда для их исполнения требовались значительные усилия, а прилагать их неизвестно ради кого он не собирался.

— Боже, ну чего он от меня-то хочет?! — возопил Филипп Филиппович, когда один из младших чиновников канцелярии сообщил ему, заглянув в его кабинет, что его просит видеть «тот давешний французик».

— Сказать, что не примете? — осведомился чиновник, уже пятясь.

— Да нет, пускай уж заходит, он же не отстанет! — зло проговорил Вигель, мысленно прикидывая, как бы раз и навсегда спровадить визитера.

Но тот вошел такой непринужденной походкой, без тени робости или искательства посмотрел на начальника канцелярии, с таким небрежным изяществом кинул на подоконник свою шляпу, так открыто и приветливо улыбнулся, что раздражение Филиппа Филипповича вдруг сменилось любопытством. Ему захотелось выслушать «французика».

— С чем вы ко мне, мсье Монферран? — спросил он, мысленно любуясь своим французским произношением.

— Увы, с тем же самым, — ответил визитер, усаживаясь на предложенный ему стул и слегка откидываясь на спинку как человек, уставший от долгого хождения пешком. — Увы, мсье, с тем же, с чем я приходил к генералу Бетанкуру. Если в ближайшую неделю-две я не найду места, мне придется умереть с голоду или наняться куда-нибудь гувернером.