Он отодвинул оба засова. Створки двери тут же распахнулись, и офицер, первым вбежавший в коридор, приставил острие сабли к груди юноши:

— Где ты прячешь его, негодяй?! Говори, или я…

— Клянусь вам, я один в доме! — в синих глазах Рикара были недоумение и упрек. — Клянусь вам Божьей Матерью, я здесь один.

— Обыщите дом! — резко приказал офицер. — Но знай, висельник: если заговорщик все-таки здесь, ты живым не останешься!

Через пятнадцать минут, вломившись по очереди во все помещения дома и все в них обшарив, жандармы доложили командиру, что дом действительно пуст.

— Так какого же черта ты нам не открывал, негодяй?! — набросился офицер на Огюста.

— Откуда я знал, кто вы такие! — молодой человек вытер ладонью пот с висков и тверже стиснул левой рукой костыль, ибо его пошатывало. — Мало ли кто наденет форму… Дом-то не мой… Да мне и страшно стало… Простите меня, мсье!

Офицер минуту колебался, принимая решение, потом опустил саблю.

— Как ваше имя?

— Огюст Рикар. С вашего позволения, отставной сержант 9-го конногвардейского полка. Ранен во время боевых действий в Италии, в июле этого года.

— Хм! Герой… Ну ладно… Будем считать, сержант, что вы со страху наделали глупостей. Но впредь относитесь поуважительнее к представителям закона. Идем, ребята. А где этот сосед, что нам наболтал чепухи?

Но соседа уже и след простыл.

Побранившись на этот раз в адрес соседа, жандармы уселись на коней и ускакали, взметнув на узкой улочке тучу рыжеватой пыли.

Огюст поднялся к себе и в совершенном изнеможении упал на стул. Спустя некоторое время над ним заскрипел люк, и Антуан в полном смысле слова свалился ему едва ли не на голову. Он заливался смехом, хотя на щеках его блестели дорожки слез.

— Уехали, убрались! — закричал он, обнимая своего друга и в бешеном порыве едва не опрокидывая стул вместе с ним. — Я спасен! Спасен!

— Только не пляши перед самым окном! — весело отбиваясь от его сумасшедших объятий, проговорил Рикар. — Как бы тебя опять не заметил этот соглядатай. Больше, кажется, в доме напротив никого нет: то ли на ярмарке, то ли бог их знает где. Счастье, что с улицы нашей крыши не видно, а из окон этого дома — вполне.

— Ты спас меня, Огюст! Ты меня спас! Боже, боже, я тебе обязан навеки, навеки! Ах, Огюст! Но это какая-то чертовщина… Откуда ты узнал об этом люке?

— Я о нем не знал, — покачал головой Рикар.

Глаза Антуана округлились:

— Но…

— Ты же помнишь: меня мучила эта лестница. Я не мог понять, для чего она там, на крыше. И вот, когда мы с тобой оказались в ловушке, вдруг сообразил. Жил здесь, должно быть, сто лет назад какой-нибудь ростовщик или ювелир, боялся ежечасно, что его ограбят или зарежут. Ну и придумал эти люк и лестницу. А едва я это понял, остальное было уже просто: я мысленно нарисовал разрез дома, рассчитал, где начинается лестница, ну и высчитал, за каким квадратом потолка спрятан люк.

— Ты — гений! — закричал Модюи.

— Ага, признаешь! — Огюст расхохотался.

— Признаю! Признаю и скажу это кому угодно! Мой отец, поверь, устроит тебе нужные знакомства, а я…

— Знакомства я сам себе устрою. — Рикар озорно подмигнул товарищу. — Мне теперь есть что показать хоть самому Шарлю Персье[7]. Ну а ты, надеюсь, и так был мне другом.

— Да, Огюст, но теперь скажи только слово, и я отдам тебе свою жизнь.

— Мне она не понадобится, Антуан, мне хватит и своей… Надеюсь… Что теперь ты будешь делать?

Модюи вздохнул:

— С наступлением темноты выберусь из города и отправлюсь в Булонь, к родственнику отца. Покуда отец не купит в очередной раз благосклонность префекта, мне придется оставаться там. Но потом… О, потом я во всем тебе помогу, можешь не сомневаться. И с заказами, и с деньгами. Уж теперь-то отец для тебя раскошелится.

Огюст опять засмеялся, на этот раз печально:

— Моя благосклонность будет стоить дешевле. Франков пятьсот я, возможно, и возьму у него в долг. Ах, Антуан, как противно быть бедным. Тебе этого не понять… Впрочем, я обязательно разбогатею.

— С таким-то талантом! Я не сомневаюсь! Конечно!

Антуан готов был сейчас согласиться с любыми словами своего друга. Он все еще находился в состоянии, близком к истерике, но то была уже буйная истерика спасенного, истерика ликования, и Огюст, недавно испытавший страх смерти, понимал это состояние.

— Послушай, Антуан! — прервал юноша бурные речи товарища. — Окажи-ка мне одну услугу уже сейчас. Да и себе заодно. К вечеру вернутся мои хозяева, и тебе до темноты придется попрятаться за шкафом: мадам Леду может войти и без стука. Потом уйдешь опять через крышу. Ну, а пока надо подкрепиться. Спустись вниз, зайди на кухню и отыщи там большую корзину с бутылками.

— С бутылками?

— Ну да. Я видел их утром, когда хозяева уходили, а я за ними запирал. По-моему, великолепное бургундское.

Модюи прищелкнул языком:

— Отлично! А что скажет хозяин?

— Что? — поднял брови Рикар. — Да проклянет и назовет последними словами жандармов. Это ведь они посшибали отовсюду замки и все перевернули в его доме. Ну вот, стало быть, и бутылку прихватили.

— О, конечно! Негодяи! А может быть, две? Их все же было пятеро.

Рикар слегка покраснел, но тут же кивнул:

— Да, пожалуй, лучше две. Ну и, наверное, полголовки сыра, что лежит на полке, они тоже могли взять. И отрезать кусочек ветчины от здоровенного окорока. А вот есть ли там хлеб, не помню.

— Я найду! — пообещал Антуан, уже выскакивая на лестницу.

Когда он исчез, Огюст устремил взгляд на висящее в углу изображение Богоматери, перекрестился и прошептал:

— Прости меня, святая дева Мария. Я понимаю, что это дурно, но бедняга Антуан голоден. И я тоже. Я почти голодаю уже неделю, а ведь мне надо оправляться от ран… Да и после сегодняшнего приключения силы восстановить надо. Прости меня, дева Мария!

Зимою 1812 года звезда Наполеона Бонапарта закатилась. Его роковой поход в Россию закончился страшным разгромом «великой армии» и предательским бегством императора и полководца от своих погибающих среди русских снегов солдат.

Париж был потрясен и растерян. Париж оплакивал своих воинов, даже не зная всей правды, всех ужасов постигшей их судьбы, не зная, сколь немногим суждено возвратиться домой, и какими они вернутся… Никто не знал еще, что ожидает Францию в скором будущем, но оно уже никому не представлялось полным светлых надежд. Многие твердили, правда, пока совсем тихо, что лучше было бы императору давно прекратить эту бесконечную цепь войн…

Напечатанный в «Мониторе» 16 декабря 29-й армейский бюллетень поразил всех, как разрыв бомбы.

Наспех сколоченный из обломков французской революции, обитый потускневшим золотом версальского двора, трон Бонапарта затрещал.

Вечером 24 декабря, накануне Рождества, по набережной Сены неторопливо шагали два человека. Вечер был холодный. При резких порывах ветра в лица им летели залпы мокрого снега. Они жмурились, заслоняли лица, плотнее кутаясь в шерстяные плащи. Но шагов не ускоряли: они были заняты своим разговором и не спешили расставаться.

Старшему из них было на вид лет под пятьдесят, однако походка его была по-юношески легка, и сзади он казался куда моложе. Лицо, покрытое тонкой сеткой морщинок, тоже выглядело энергичным и очень живым. Только в темных внимательных глазах заметна была привычная спокойная усталость.

— Так вот, друг мой, — говорил он своему спутнику, помахивая изящной тростью, на которую и не думал опираться, — я рад буду, разумеется, поздравить вас с окончанием школы, однако же боюсь, новых удач вам ждать не следует.

— Из-за войны? — спросил его собеседник.

— Из-за поражения в войне, — уточнил первый.

— Вы уверены, мсье Шарль, что война будет проиграна?

— Пф! — в этом возгласе мсье Шарля послышалась нескрываемая досада. — Не надо прикидываться, мальчик мой. Я-то отлично знаю, сколь вы умны. Вы и сами понимаете, во всяком случае, после издания этого несчастного бюллетеня, что русская кампания уже закончена, и закончена самым бесславным поражением. А за ним, надо полагать, последуют и другие поражения. Враги империи получают в свои руки слишком могучий козырь.