— Это что же такое делается? — разводил руками Алексей. — Ну прямо сатурналии в Древнем Риме![57]

— Поумирай мне еще, я тебе и не такие сатурналии устрою! — говорил сердито Монферран, с отеческой нежностью подкладывая подушки под спину и затылок больного, чтобы тот мог есть полусидя, не тратя лишних сил.

Элиза после чудесного Алексеева спасения почти ожила. Она снова научилась улыбаться, стала разговорчивее. С начала лета она сняла траур: не хотела, чтобы ее черное платье каждый день напоминало Огюсту о случившемся. Он понял ее и, ни словом не заикнувшись об этом, тоже снял свой черный шарф…

Эпидемия холеры вызвала в городе страшные волнения. Кто-то распустил слух об отравителях, о подкупленных врачах, что будто бы травят народ за деньги. Болтали и о том, что в больницы увозят здоровых людей, а в больницах морят их с помощью яда. Начались «холерные бунты», было разгромлено несколько больниц, отчего погибло множество людей: «освободители» больных заражались от «освобожденных» и умирали вслед за ними. Было убито несколько лекарей, заподозренных в отравительстве, иных из них народ стаскивал с бричек и забивал до смерти.

«Холерные бунты» продолжались в городе долго, на усмирение их бросили войска, и сам император Николай, встревоженный бунтами не менее, чем холерой, явился руководить этим усмирением.

И среди этих страхов и мук город жил своей жизнью, люди продолжали работать, в богатых домах бывали балы, в салонах собирались тесные компании.

Комиссия по исследованию железных перекрытий для Александринского театра, в которой генерал Базен поручил участвовать Монферрану, тоже собиралась и работала. С мнением Монферрана согласились все члены этой Комиссии, проект Росси, к негодованию Базена, был ими одобрен… Так, спустя десять лет, Огюст получил возможность отблагодарить своего защитника за оказанную когда-то поддержку.

А в конце августа восемьсот тридцать первого года в квартире на Большой Морской вновь появился на свет ребенок. Анна Самсонова родила девочку, крохотную, но с огромными, черными, как агаты, глазами, с черными кудряшками, с такими румяными щеками, будто их кто-то выкрасил еще прежде, чем малышка появилась на свет.

Об имени долго не спорили. Элиза, пораженная ее красотой, предложила назвать девочку Еленой, родителям это имя понравилось, и вскоре состоялось крещение.

Алексей был счастлив.

Придворный архитектор его императорского величества Андрей Иванович Штакеншнейдер вернулся домой из загородной поездки. В первых числах октября он навестил семейство: жену, двух дочек и сынишку — на даче, в Петергофе. Ему не удалось задержаться даже на два-три дня, нынче ему было не до отдыха, и в своем дачном доме он прожил в общей сложности месяца полтора за все лето. У него было множество заказов, и откладывать их Андрей Иванович не хотел.

Его дела шли в гору. Только что, в сентябре восемьсот тридцать четвертого года, ему присвоили звание академика, его имя становилось все более известным, а при дворе его любили и ценили, как никого другого. Многим нравился застенчивый характер молодого зодчего, его сдержанность, граничащая с робостью, его нежелание спорить и возражать.

— Кабы такой характер недавнему вашему покровителю — господину Монферрану, — заметил однажды министр двора князь Волконский, — сему господину бы цены не было, господин Штакеншнейдер!

— Ему и так цены нет, — решился тогда возразить Андрей Иванович.

При всей своей робости он не выносил, когда задевали дорогих ему людей, а Монферран был ему не просто дорог, он был его учитель; и Андрей Иванович прекрасно сознавал, что без Монферрана никогда не стал бы «знаменитым Штакеншнейдером». Ведь это Монферран устроил ему первые заказы, помог завести связи и, более того, внушил уверенность в себе, заставил уйти из Комиссии построения собора и работать самостоятельно.

Но то было раньше, было недавно.

Теперешний успех ошеломил молодого архитектора. Его стремительный взлет от чертежника Комитета по делам строений и гидравлических работ, которым он был еще пять лет назад, до придворного архитектора и академика пьянил его, вызывал радостное волнение, упоительные надежды… Впервые Андрей Иванович осознал себя не учеником великого Монферрана, а самостоятельным, зрелым мастером.

Женившись в двадцать пять лет, Штакеншнейдер боялся, что не сумеет обеспечить семью, не найдет в себе сил столько работать, чтобы вырастить детей и дать им достойное воспитание и образование…

Теперь, в тридцать два года, он был богат. Прежнюю свою квартиру он сменил на большой и удобный особняк на Миллионной улице. А еще раньше, в прошлом году, уступив просьбам жены, он купил дачу в Петергофе.

«Ничего, ничего, — подумал Андрей Иванович, входя в свой просторный кабинет и с наслаждением погружаясь в кресло перед рабочим столом. — Буду много работать, буду много зарабатывать, и все у меня будет. Главное — удержаться на этой высоте, не потерять заказы, расположение императора. Главное — подняться еще выше…»

Дверь кабинета бесшумно отворилась, в нее заглянул лакей, только что разбуженный хозяином, приехавшим поздно, и оттого медлительный и сонно-недовольный.

— К вам пришли, — сообщил он уныло. — Изволите принять?

«Это еще к чему? — сердито подумал Андрей Иванович. — Не успел в дом войти, и вот уже… Ох, слава!»

— Проси!

Лакей исчез, и через несколько мгновений дверь раскрылась шире, и на пороге кабинета, к изумлению хозяина, появился Монферран!

— Добрый вечер, сударь мой! — проговорил он, небрежно кидая цилиндр и трость на каминную доску. — Поздно я? Не прогоните?

— Август Августович… что вы! Боже мой, да я рад ужасно… Милости прошу! Петр! Свечи сюда! И вина, вина неси, поживее!

— Не надо бы! — Огюст махнул рукой и без приглашения сел, вернее, упал на стул. — Какое еще вино: я чуть не сутки на ногах, голова и так почти не работает…

— Что-нибудь случилось? — спросил Штакеншнейдер, привставая в кресле, но не решаясь встать и уступить его учителю: Монферран всегда подшучивал над его щепетильностью.

— Вчера ведь опять вода поднялась выше всякого безобразия, — морщась, сказал Огюст. — Меня с собрания из Академии вытащили. И слава богу, а то там, как водится, уже с дел на болтовню переходить начали… Оказалось, на строительстве в подвальных галереях вода появилась. И много! Я чуть с ума не сошел: откуда ей взяться? Все было рассчитано, никогда такого не случалось прежде, а уж строим, сами знаете, сколько… Всю ночь, как крыса, по подвалу бегал, искал, откуда течет? А утром сообразил наружу выйти. И так ругался, что едва мрамор со стен не посыпался… Какой-то болван догадался как раз со стороны Мойки колодец сажени в три вырыть, да под самой стеной! Объяснили: дескать мусор вывезти не смогли, боялись оставлять, решили зарыть тут же, да вот-де не успели. А наводнение успело! Спрашиваю: кто отдал такое распоряжение? Молчат мастера, мерзавцы! А рабочие их боятся и тоже молчат… Все равно ведь узнаю, и мало ему, дураку проклятому, не будет! К полудню только сегодня воду откачали, а мне уже к заказчику ехать. Только-только домой забежал пообедать. Я ведь теперь переехал к строительству вплотную. Из окон его вижу.

— Вы дом купили? — обрадованно спросил Андрей Иванович, глазами указывая вошедшему слуге, куда поставить жирандоль[58] и поднос с вином и бокалами.

— Я думал, вы знаете, — улыбнулся Огюст. — Впрочем, откуда же, почти не видимся… Да, купил наконец. Маленький такой особнячок двухэтажный, на набережной Мойки. Вдова одна продала, недорого. Дом ведь старый, его еще перестраивать придется. А у меня теперь хоть денег и много (государь мне за колонну кроме Владимира 3-й степени целых сто тысяч пожаловал — деньги невиданные), но лишних тратить тоже не хочу: у меня мечта давняя — хочу собрать себе коллекцию античной скульптуры, камней…