Минут двадцать, сосредоточившись, отогнав все посторонние мысли, Оленин изучал новый проект. Наконец он закрыл папку.

— Когда вы сделали это? — спросил он архитектора.

— За прошедшие двадцать пять дней, — ответил Огюст. Он вскинул голову, и его глаза вдруг заблестели:

— Вам нравится?

— Да, — Алексей Николаевич нахмурился. — Но, послушайте, так быстро вы не могли. Это же совершенно новый проект. Он действительно исправляет решительно все ошибки всех участников конкурса, в нем много интересных находок, но… на это должно было уйти полгода по крайней мере. Это у самого опытного мастера. Когда вы делали это, Август Августович?

— С двенадцатого февраля по седьмое марта, — упрямо повторил архитектор.

Оленин снова взглянул на верхний в папке рисунок. Стройное, необычайное по пропорциям здание завораживало идеальной гармонией линий, легкостью и стремительностью взлета высоко-поднятого купола. Все, что в проектах Стасова, Михайлова, Беретти, Мельникова оказывалось искусственно связанным друг с другом, мешало целостности восприятия, здесь предстало точно соединенным, вернее, словно созданным единовременно, в одной непростой, но идеальной композиции.

«Этот хвастунишка талантлив невероятно! — с гневом подумал Оленин. — Вот уж не думал…»

— Этот проект лучше всех остальных, — решившись, произнес наконец президент Академии. — Поздравляю вас, Монферран!

— С чем? — Огюст улыбнулся одновременно торжествующей и измученной улыбкой. — Хотя, спасибо, принимаю. Все-таки ваше признание — это немало. Но ведь государь уже подписал проект Михайлова.

— Нет, — покачал головой Оленин.

Лицо Монферрана вспыхнуло, он рванулся с кресла, потом опять осел в нем, став еще бледнее.

— Но… вы сегодня были у государя, — прошептал он.

— Да, — подтвердил Алексей Николаевич, — был. И знаю, что ни один из проектов еще не подписан. А я думал, вы знали и пришли ко мне просить поддержки.

— Да, я пришел за этим, — Огюст опять опустил голову. — Только думал, что это уже бесполезно, уже поздно… Впрочем, может быть, все равно поздно. Захотите ли вы рисковать?

Это был уже вызов. Президент Академии порозовел от негодования и едва сдержал готовые вырваться резкие слова. Но тут архитектор снова поднял глаза, и Оленин вдруг не выдержал их взгляда, не выдержал муки, надежды и мольбы этих покрасневших от бессонницы глаз, утонувших в фиолетовых, как вечерний мартовский снег, кругах…

— На днях, — тихо сказал Алексей Николаевич, — я буду приглашен к его сиятельству графу Аракчееву для окончательного разрешения этого вопроса. Я возьму ваш проект с собой. Да и вас тоже. Я буду настаивать на этом проекте. Вы довольны? И черт же принес вас на мою голову, не к ночи будь помянут!

Они побывали у графа Аракчеева уже на следующий день.

А ровно месяц спустя будто бомба разорвалась под сводами Академии, в Комитете по делам строений, в гостиных и салонах осведомленной публики: граф Аракчеев с соизволения его императорского величества дал окончательное и полное одобрение новому проекту Монферрана.

Состязание закончилось, и строительство начиналось сызнова.

Дерзкий архитектор, выдержавший неравную, казалось бы, безнадежную борьбу, становился единственным и полноправным строителем собора святого Исаакия.

— Слезайте с ограды, черти! Кому говорят? Ну, кому говорят?!

— Отвяжись, тать разэтакая! Ребята, это чего ж там такое делается? Кто оне такие-то? Супротив кого?

— Погодь! Эхма, да тут цельный полк будет!

— Больше! С утра был один, Московский, говорят, а ныне вона еще подошли…

— А правда, что губернатора убили?

— Отстань с губернатором! Гляди, гляди… Супротив их другие войска строются. Что же будет-то?

— Кровь будет, вот что!

— Слезайте с ограды, дьяволы! Я кому сказал?! Палок хотите?!

Низкорослый унтерок, начальник инвалидной команды, охранявшей строительство и надзиравшей за рабочими, метался вдоль изгороди, которую, будто улитки, облепили мужики, хватал их за ноги, ругался и требовал, чтоб все тотчас слезали. Вместе с ним старались полтора десятка солдат, но не особенно усердно, ибо распалившиеся мужики внушали им опасение. Кроме того, они толком не понимали и сами, что же такое случилось, что за гром небесный грянул зимним утром над Петербургом, отчего громадная Сенатская площадь была полна штыками и киверами, отчего края ее облепила толпа штатских, отчего трещали барабаны и слышались выстрелы…

Тремя неделями раньше всем стало известно, что внезапно скончался император Александр и что власть, стало быть, переходит к его брату Константину Павловичу. Было объявлено о присяге войск новому царю. И вдруг — известие: Константин от власти отрекся, царствовать не будет, на престол вступает третий из братьев — Николай. Много болтали о недобровольном отречении Константина, да только никто не знал, откуда такой слух исходит…

И вот наступило утро 14 декабря.

Этим утром Монферран чуть раньше обычного явился на строительство своего собора и застал самое начало событий, увидел смятение, разом затопившее, поглотившее всех.

Какая-то непонятная сила, какое-то мучительное любопытство, смешанное с тревогой и изумлением, вытолкнули его на площадь. Он увидел вблизи выстроенные в строгом боевом порядке ряды верховых, напряженные лица солдат, сияющие в холодном голубом небе белые султаны на офицерских треуголках. Он увидел, как вокруг разрастается толпа, слышал, как она ревет и клокочет. Мысли его смешались. «Революция?!» — спросил изнутри немного испуганный голос. И другой ответил ему: «Да, кажется, революция».

Потом он увидел, как выехал к восставшему Московскому полку его старый знакомый, генерал-губернатор Петербурга Милорадович, как пытался заговорить с солдатами и вскоре был убит восставшими… На площади поднялся новой волной неистовый шум. Потом явился для уговоров сам митрополит, но уговорить ему никого не удалось.

И вот тогда, скорее благодаря чутью бывшего военного, чем логике, Огюст ощутил близость развязки, и у него явилось желание уйти, и как можно скорее. Нет, он не перетрусил, не потерял голову, однако участвовать в происходящем ему не хотелось: в этой ситуации он оказался чужим, случайным наблюдателем событий, к которым не мог иметь никакого отношения, а получить шальную пулю он вовсе не желал.

Однако, отвернувшись от площади, он увидел высокую изгородь вокруг строительства, и его обжег теперь уже настоящий страх: вся изгородь была покрыта людьми, над краем ее шевелился лес рук и голов. А что, если бунт захватит и рабочих? Что, если они ринутся на площадь, примкнут к черни, уже обильно запрудившей все свободное от военных пространство? Сейчас начнется бойня, и эти сотни людей, вверенных ему, Монферрану, безоружных, беззащитных перед пулями, окажутся в кровавом котле!

Страх за них, за строительство, которое могло опять надолго остановиться, мысль, что в случае бунта рабочих гнев нового царя непременно падет на исполняющего обязанности главного архитектора (таковым он пока что здесь числился) — все это вместе заставило Огюста снова кинуться к строительной площадке.

Там царили возбуждение и сумасшедший шум.

Когда архитектор приблизился к северной ограде, на которой и вокруг которой сгрудились рабочие, со стороны площади загремели выстрелы, и с изгороди кто-то возвестил:

— Вона еще войска скачут! Сейчас их рубить начнут!

И тогда на изгороди, на крышах бараков, где тоже расположились наблюдатели, произошло движение. Рабочие стали перекидывать снизу вверх тем, кто был на ограде, камни и поленья, а те, верхние, принялись швырять их в едущие мимо строительства войска.

Уже потом Монферран узнал, что это сам новый император Николай I ехал во главе конного отряда к строю восставших, чтобы обратить их в бегство. Атаки гвардейцев не удались, солдаты Московского полка и прибывшие им на помощь гренадеры отстреливались, несколько раз заставляя царские отряды отступать.