— Да? — Миша весь задрожал от восторга. — Так вы верите, что буду? И учить меня станете?

Монферран развел руками:

— Ну… Не обещаю. Начну. А уж продолжит кто-то другой, мой мальчик. Архитектуре, я говорил тебе это, учатся всю жизнь. И зрелость приходит тогда, когда по обычным понятиям начинается старость. И все лучшие годы молодости, зрелости проходят в одном нескончаемом учении, тонут в разочарованиях, омрачаются поражениями. Готов ли ты ко всему этому?

— Готов, Август Августович, — Миша говорил так серьезно, что на минуту перестал быть похожим на ребенка. — Да, я готов. Но только вы уж учите меня подольше!

Огюст рассмеялся:

— Не хочешь, чтобы я умирал?

— Не хочу! — упрямо бросил Миша.

— Однако же… Да впрочем, постараюсь, — продолжая обнимать его, Огюст любовался снежным дворцом и прекрасным, почти греческим профилем мальчика на фоне дворца. — Ты будь покоен, Мишенька, в ближайшие семь лет я едва ли умру. А там как бог даст… А ты, будь добр, зарисуй свой дворец и подари мне, хорошо? Не то снег ведь растает… Зарисуешь?

— Хорошо, — пообещал Миша. — Обязательно. А сейчас вы идите спать… Вы устали сегодня, наверное. Не ходите в библиотеку!

— Не пойду! — расхохотался Огюст и, не выдержав, поцеловал Мишу в лоб. — Честное слово, не пойду. Покойной ночи, господин архитектор!

— И вам…

На другой день, отправившись с утра в собор, Монферран пробыл там до обеда. Злополучные леса разобрали при нем, собрали снова и принялись за починку поврежденной балюстрады иконостаса.

Успокоившись насчет вчерашних неприятностей, Огюст решил к обеду явиться домой и в половине второго вышел со строительства.

Погода была в этот день такая же морозная и ясная, как накануне. В холодном голубом небе стояло холодное солнце. Снег казался разостланным по тротуару и мостовой чистым белым шелком. Он слегка скользил под ногами и не поскрипывал, а словно тихонько вздыхал от каждого шага.

Площадь была пустынна. Перед Мариинским дворцом, чудесным созданием Штакеншнейдера, не было в этот час ни одной кареты. Словно радуясь этому, дворец весь улыбался, его розовые стены и белые колонны светились в морозном воздухе.

Навстречу архитектору со стороны набережной ковылял какой-то старик в длинном пальто, с массивной палкой, на которую он почти ложился при каждом своем неверном шаге.

Когда Монферран поравнялся с ним, старик вдруг оступился, и Огюст едва успел подхватить его под локоть и поддержать.

— Благодарю! — слабым хрипловатым голосом пробормотал старик, кажется, с каким-то акцентом.

— Не стоит, сударь!

И архитектор повернул на набережную Мойки, но вдруг его догнал изумленный и почти испуганный возглас:

— Огюст!

Он поспешно обернулся. Старик стоял в нескольких шагах от него, всем телом подавшись следом за ним, одной рукой вцепившись в палку, другую вытянув вперед. Его растопыренные пальцы дрожали.

Монферран с изумлением всмотрелся, пытаясь понять, кто же этот человек, который окликнул его по имени. Лицо, желтеющее под лисьей шапкой, показалось ему совершенно незнакомым. Впалые морщинистые щеки, сухие губы, острые и вместе с тем безвольные складки возле рта. В провалах глазных впадин, между тяжелыми морщинистыми веками и синими водянистыми мешками — тусклые слезящиеся глаза, которые некогда были, наверное, черными, теперь же сделались зеленоватыми, будто выцвели и полиняли.

Архитектор молчал, не зная, как обратиться к незнакомцу.

— Ты не узнаешь меня, Огюст? — спросил старик по-французски.

— Нет, мсье, — покачал головою Монферран.

— Неужели от меня совсем ничего не осталось? — в хриплом голосе старика послышалась обида. — Ну, приглядись!

Он что есть силы надавил на свою палку и почти до конца выпрямился, став сразу много выше Огюста. И в этот миг в его изможденном лице, в изуродованной подагрой фигуре воскресло отражение былого изящества и тонкой, почти царственной красоты. И тогда потрясенный Монферран отшатнулся и вскрикнул, не веря себе:

— Антуан?!

Модюи тихо, печально засмеялся, снова припадая к палке.

— Да, глаза у тебя хорошие. Это я, как видишь. Здравствуй.

— Боже милостивый! — вырвалось у Огюста. — Ты что, болен? Что с тобой сталось?

Он попытался вспомнить, когда видел Модюи в последний раз. Долгие годы он старался вообще его не замечать, потом тот словно пропал куда-то, или просто Огюст забыл о том, что он существует. Кажется, он видел его мельком лет двенадцать назад. Но разве могут какие-то двенадцать лет так изменить человека?

Услышав последний вопрос Огюста, Антуан болезненно сморщился:

— Что сталось? Много чего. Подагра. Желчный пузырь. В последние годы желудок и сердце. А прежде всего старость, Огюст. Мне шестьдесят восемь. А кстати, сколько тебе?

— Вчера исполнилось шестьдесят пять, — ответил Монферран.

— Шестьдесят пять? — переспросил недоверчиво Модюи. — Ах, ну да, ты же на три года моложе меня, как же я забыл! Но как ты молод, Огюст Рикар! Тебя можно узнать с одного взгляда… Почему у тебя такое молодое лицо? Глаза? Походка?

— Какая там походка, черт возьми! — Монферран вдруг ощутил неловкость, словно Модюи обвинил его в чем-то неприличном. — Сказал же, походка… Бедро стало ныть, раненая нога болит невыносимо. Слава богу, пока хотя бы не хромаю.

— А я, слава богу, пока не падаю! — усмехнулся Антуан. — Как ты живешь, я тебя не спрашиваю. Я знаю это. Ты знаменит, о тебе много говорят.

— Может быть, — Огюст махнул рукой. — Я мало бываю при дворе и не слушаю сплетен. Ну, а ты? Лет пять назад прошел слух, что ты уехал в Париж.

— Нет, не уехал, — покачал головой Модюи. — Собирался, но передумал. У меня там ничего не осталось. И никого. Две мои дочери замужем. Нашли себе мужей-дворян и меня знать не желают. Совсем, как у Бальзака в его «Отце Горио». Помнишь? Там тоже дочери отвернулись от папаши-вермишельщика, ставши, если не ошибаюсь, графиней и банкиршей.

— Не говори глупостей! — воскликнул Огюст. — Ты не вермишельщик. А если твои дочери так неблагодарны, что, получив от тебя приданое, забыли о тебе, то их за это накажет бог. Где же ты живешь?

— Живу здесь рядом, на Английском проспекте. Мы с тобой соседи, Огюст. А знаешь, зачем я здесь поселился?

— Чтобы первым узнать о моей смерти? — сощурившись, предположил Монферран.

— Я о ней не узнаю, Огюст, и по-моему, это видно, — в голосе старика прозвучал печальный упрек. — Нет, я поселился здесь, чтобы каждый день видеть его…

Антуан опять поднял голову, жадным и тревожным взглядом пронзил площадь, и его глаза ожили и помолодели. Он смотрел на золотой купол собора.

— Я хожу смотреть на него каждый день, — тихо сказал Модюи. — Его колокольни еще молчат, но он будит меня по утрам. Я иду к нему, как на казнь. Иду постигать то, чего не постиг за всю жизнь. Дерзость мысли и дерзость воли.

— Ты ненавидишь его? — спросил Огюст резко.

— Ненавидел много лет назад, — прошептал старик. — Потом он стал меня пугать. Я ведь не верил вначале, что он будет построен, что будет таким. А теперь вижу его и любуюсь им. Я без него не могу! В нем все, чего я хотел достичь и не достиг. Я ведь прилежно трудился, вгрызался в науки. Академиком стал, членом Королевского общества, придворным, членом Комитета по делам строений. Всем я стал в жизни. Я только не стал архитектором. А хотел-то этого!

В словах Антуана прозвучала вдруг такая боль, что сердце Огюста дрогнуло и против воли его стало оттаивать.

— Ты говоришь вздор, Антуан! Как это ты не стал архитектором? Ну, а кто ты? Твои труды…

— Труды! — взвизгнул Модюи. — Нашел что сказать… Полно… Ты вот скажи, что я построил? Большой театр переделал? Его уже опять переделали. Защитные сооружения проектировал? Ну и где они? Они не спасут города от наводнений, это давно всем ясно. А еще что? Ни-че-го!

Он отвернулся, мучительно переводя дыхание, чтобы не разразиться кашлем после этой бурной речи. Потом робко взглянул на Монферрана: