Перед рассветом он задремал, однако его муторный, тяжелый сон продолжался не больше часа.

Когда за окном послышался первый петушиный крик, архитектор открыл глаза. Жар у него как будто прошел, но он испытывал слабость, от которой даже немного подрагивали колени.

— Бессонная ночь! — твердо сказал он самому себе и, собравшись с духом, занялся своим туалетом.

Елена и ее компаньонка, юная хрупкая парижанка, тоже встали чуть свет, и решено было ехать немедленно, не задерживаться даже ради завтрака, потому что в Петербурге, в особнячке на Мойке, должно быть, уже царила паника.

Однако, когда Яков доложил, что карета готова, Огюст вдруг заколебался. Он вспомнил, как тесно внутри кареты втроем, во время быстрой езды невозможно не коснуться друг друга.

— Знаешь что, Элен, — самым естественным тоном сказал он путешественнице, когда они уже вышли из дома. — А я, пожалуй что, задержусь здесь до вечера.

Она посмотрела на него с удивлением:

— Для чего вам оставаться, Август Августович?

Архитектор пожал плечами с выражением досады:

— Ах, ну ты разве ж заметишь? Дом никуда не годится! Перила лестницы шатаются, пол стал скрипеть, а я этого не выношу, ты же знаешь. Карнизы покривились. Скоро мы с Элизой собираемся сюда приехать, а дача в таком состоянии… Я тут все осмотрю как следует, сделаю записи и потом пришлю рабочих, чтоб все привели в порядок. Ты поезжай поскорее домой, успокой там всех и отдыхай с дороги. А карету пусть велят перезапрячь, да и назад, за мною. Дорога дальше уже не такая плохая, в конце концов я доеду, даже если меня и темнота застанет.

Елена уехала. Ее убедил его безмятежный голос, и потом ей теперь так мучительно хотелось домой.

Проводив ее, Огюст дошел до сторожки, кликнул сторожа и велел ему согреть себе чаю. Архитектора мучила жажда. Он испытывал все более сильную дурноту и стал уже бранить себя за безумную неосторожность. Как мог он отпустить карету?! Надо было оставить здесь Елену и ее спутницу, а самому ехать… Оставить эту взбалмошную женщину в таком волнении? Бог весть, что бы она натворила! Но ведь поселок вокруг пуст, дачи еще не заселены, а те, кто живут здесь постоянно, люди малознакомые. Попросить у кого-нибудь лошадь и повозку? Ну, а если они заподозрят, в чем дело? Ведь слух о чуме не мог сюда не дойти, комиссар и вестовые проезжали мимо Гатчины. Спятив от страха, какой-нибудь осёл еще вызовет полицию, и тогда до Петербурга ему не добраться. А спасти его сможет только Деламье, если сможет и он…

— Полно, все может еще обойтись! — твердил себе Огюст. — Может быть, я действительно сильно простудился.

Но сознание его между тем начало мутиться и, напившись чаю, он сделал вторую глупость, на этот раз уже ничем не объяснимую: боясь потерять способность двигаться, он отправился пройтись и сам не заметил, как оказался возле озера, которое они с Элизой часто навещали, приезжая на дачу.

В тот год была ранняя весна. Снег таял, кое-где на крутом склоне берега обнажая черные мокрые бугры, покрытые рыжими космами старой, мертвой травы. Лес за озером стоял торжественный, прозрачный, но уже не унылой зимней прозрачностью. Он словно весь светился, застыв в ожидании волшебства пробуждения.

Не понимая, для чего он это делает, Огюст медленным шагом обогнул озерцо, вошел в лес. Здесь снег еще не таял, лишь стал оседать, теряя белизну и искристость, тускнея, постепенно, незаметно умирая.

Проблески сознания подсказывали Огюсту, что он ведет себя, как сумасшедший. Ему делалось все хуже и хуже, а он уходил все дальше от дома, от последней надежды получить помощь.

Но точно некая неодолимая сила вела его вперед, он будто искал спасения именно в этом светящемся весеннем лесу, чей упоительно чистый воздух мог, казалось, сокрушить черную силу болезни.

Силы архитектора иссякли. Он отыскал одинокую старую ель с оттаявшими, высоко приподнятыми над снегом корнями и присел в их развилку, спиной привалившись к корявому стволу. Переведя дыхание, он вдруг ощутил жжение и боль в левом предплечье. Морщась, Огюст закатал рукав пальто, затем рукав мундира и рубашки и глухо охнул, увидев то, что ожидал увидеть: страшный багровый нарыв. Это было последнее доказательство.

— Я погиб! — вскрикнул Огюст. — Все кончено!

Он испугался в эту минуту даже не самой смерти, а момента, в который она могла наступить. До самого последнего дня строительства, до его великого торжества, оставалось не более года. Через год ему предстоит испытать то ни с чем не сравнимое чувство, которое достается лишь тому, кто до конца приносит себя в жертву Победе, отрекается от достижения малых вершин ради одной, высочайшей, и к этой вершине идет всю жизнь. И вот случилось так, что судьба вырывает у него его заслуженную победу, не дает ему увидеть открытие собора, осуществление своей мечты…

— За что?! — простонал он, закрывая лицо руками. — Господи, смилуйся! Еще год, еще один год!

Но приступ отчаяния прошел, и волевая натура Огюста толкнула его к действию.

— Вставай! — приказал он самому себе. — Немедленно назад, в поселок! Надо кого-нибудь послать в Петербург, чтобы поторопили присылку кареты… Чушь! Карета, верно, вот-вот уже отправится, Элиза сама поторопит Яшку, либо второго кучера пошлет. Значит, надо поскорее выпить можжевеловой настойки, если у садовника найдется, и ждать. Или все же послать кого-то в город, чтоб привезли сюда Деламье, ведь я могу до него и не доехать. А где уверенность, что он успеет доехать сюда? Получается одно и то же… В любом случае назад, к жилью!

Он сделал над собою неимоверное усилие и встал. Тут же его скрутили судороги и бросили ничком на снег. Он будто захлебнулся крутым кипятком, жар охватил все его тело, проник в легкие, в мозг, вызвав обморок и бред.

Но, придя в себя, он снова поднялся и, шатаясь, хватаясь за ветви деревьев, побрел вперед. Некоторое время он почти ничего не видел, все расплывалось перед его глазами, в них плясали какие-то серые и красные полосы. Потом пелена рассеялась, и архитектор увидел темный сырой скат с клочьями тающего снега, но то был не берег озера, а обочина дороги.

«Я пошел не в ту сторону! — подумал Огюст уже не с отчаянием, а лишь с тупой, мучительной обидой. — Не к дому, а к дороге… Назад мне не дойти!»

Однако какая-то неистовая сила заставила его напрячься в последний раз и взойти, вернее говоря, всползти по крутому скату, цепляясь непослушными пальцами за траву, за выступающие из земли скользкие, влажные камни. Наконец он достиг дороги.

Она была еще покрыта снегом, лишь в глубоких колеях стояли лужицы и темнели полоски земли. Дорога была прямая, она уходила и назад и вперед длинными светлыми крыльями, и Огюст понял, что за каждым ее концом начинается Бесконечность.

По обе стороны дороги стоял черно-белый лес. Он молчал.

Вдруг издали, то ли с той, то ли с другой стороны, донесся слабый шум. Вслушавшись, Монферран понял, что это полозья. «Повозка… Кто-то едет! — мелькнула у него мысль, тут же озарившая сознание слабой надеждой: — А вдруг это спасение?..»

Его опять замутило, зашатало, новый приступ судорог грозил новым обмороком. Но архитектор, поспешно приподняв левый рукав, пальцами что есть силы стиснул горевший огнем бубон, и жесточайшая боль не дала ему потерять сознание.

Темное пятно показалось вдали, потом стало расти, постепенно превращаясь в облако снежной пыли и брызг, из которого затем вырвались бешено скачущие лошади, показался кузов кареты, летящей во весь опор. Сделав еще два неверных шага, Огюст заступил ей дорогу, в эту минуту уже не сознавая, что она может не успеть остановиться.

Но одновременно с этим его движением прозвучал пронзительный окрик:

— Сто-о-о-ой!!!

Лошади всхрапнули, почуяв железный рывок узды; заскрипели, взвизгнули полозья, плащ снежной пыли рассыпался, и вспененные лошадиные морды нависли над самой головой архитектора, который тут же, обессиленный, свалился на дорогу.

В глазах его опять заклубился туман, но он еще успел увидеть, как с двух сторон кареты распахнулись дверцы, как на дорогу выскочили мужчина и женщина и разом кинулись к нему.