— Полно, Элиза, — говорил он тогда. — Ты же лжешь и дразнишь меня. Нет у тебя других любовников, я это вижу. К чему такие слова? Не сердись, пойми… Ты же знаешь — у меня сейчас неприятности.

Огюст не лгал.

Вступив на престол, новый король Франции Людовик XVIII, призванный к власти союзниками-победителями и французской аристократией, вначале отпугнул эту самую аристократию невероятным либерализмом. Он не стал расстреливать и вешать «цареубийц» и даже (о ужас, о позор!) оставил многих из них в парламенте. Сохранялась свобода цензуры, не был упразднен орден Почетного легиона, не была от начала до конца преобразована армия, дворянство не было восстановлено в правах, упраздненных некогда революцией[29].

Однако мало-помалу новое правительство все реже стало либеральничать с теми, кто служил некогда в армии Бонапарта и тем более с теми, кто отличился на этой службе. До настоящих гонений было еще далеко, но лица, запятнавшие себя верной службой «корсиканскому чудовищу», стали испытывать притеснения со всех сторон.

До Огюста дошли разговоры, что многие такие, как он, виновные лишь в храбрости, проявленной на войне, могут в скором времени потерять выгодные места. Его место особенно выгодным, пожалуй, не считалось, но нашлись бы претенденты оттеснить наполеоновского офицера и с этой «жердочки». Огюсту стало не по себе. Молино не повышал его по службе, не предлагал ему самостоятельной работы, и по намекам главного архитектора Парижа Монферран вскоре понял, что ему, «бонапартисту», надеяться не на что. Поневоле приходилось думать о связях мсье Пьера Шарле…

Антуан Модюи собирался вернуться в Россию. Свой отъезд он назначил на конец ноября, желая избежать путешествия по отвратительным российским дорогам, размытым дождями.

— На саночках, по снежку куда приятнее, — говорил он, — да и быстрее: с каретами в каждой дыре проторчишь по два-три дня. Бр-р-р!

Но до его отъезда произошло событие, сделавшее прощание друзей совсем иным, нежели они полагали.

Однажды, это было в конце октября, Огюст встретил одного из своих знакомых, с которым некогда вместе служил в полку Дюбуа, и они, зайдя в трактирчик, провели там приятный вечер, после чего расстались, и Огюст, оставшись в одиночестве на темной, безлюдной улице, почувствовал вдруг досаду и тоску. Идти в свою пустую квартиру, где наверняка уже храпел на диване Гастон, в буфете было немного сухарей и четверть бутылки какой-нибудь кислятины, ему ужасно не хотелось. И он решил пойти к Элизе.

Идти было далеко, экипажей по дороге не попадалось. Молодой человек добрался до знакомой улицы, за которой начинался сад, в половине двенадцатого.

Поднявшись по лестнице, он уже собирался было постучать в дверь, не рискуя так поздно дергать шнурок колокольчика, который (он это знал) зазвонит на всю лестницу, но тут вдруг его рука застыла. Из-за двери до него отчетливо донесся мужской голос, и, даже не напрягая слуха, он узнал его… То был голос Модюи.

— Ну в самом деле, Элиза, ты подумай, я тебе это серьезно говорю! — Тони настаивал на чем-то, говорил решительно и одновременно вкрадчиво.

В ответ раздался беззаботный Элизин смех, и от этого смеха кровь, разогретая в трактире старым бургундским, ударила в голову Огюста.

— Ах, Тони, как можно говорить серьезно такие вещи! — хохотала Элиза.

— Да нет же, право, — продолжал Антуан, — подумай… Ведь ваш с Огюстом роман скоро закончится, ты и сама это видишь. Вы оба вносите в это слишком много пыла, и у вас получается не красивый роман, а трагедия. Кому она нужна? Ты горда, а он строптив… И ревнив к тому же…

— Ты находишь, Тони? Ха-ха-ха!

— Перестань! Тебе совсем не так смешно, милая Лизетта. Хотя, я думаю, у тебя хватит здравого смысла пережить ваш разрыв. Ведь Огюст не единственный твой любовник?

— Конечно, не единственный, а то как же? Неужели ты мог подумать, Тони, что я больше никому-никому не нравлюсь? Ха-ха-ха!

— Ты нравишься многим, — пылко воскликнул Модюи, — но можно ли на них рассчитывать?

— На кого? — весело спросила Элиза. — Ты всех их знаешь, мой милый Тони?

Антуан хмыкнул:

— Барон де Ревэ, например, слишком стар и может отдать богу душу, а этот сухопарый драгун, который обхаживает тебя с прошлой осени, мне кажется, уже женат… Но ведь ты и мне нравишься, Лизетта, и нравишься давно. Я отношусь к тебе серьезнее их всех, хотя до сих пор не получил за это ничего, кроме улыбок… Право же, едем со мной в Петербург!

Монферран, не веря себе, прислонился пылающей головой к косяку двери, и несшиеся из-за нее слова зазвучали еще громче и отчетливее.

— А что, скажи мне, пожалуйста, я стану делать в Петербурге?

— У меня в Петербурге огромные связи. Я устрою тебя в любой цирк, в любую труппу. Могу даже в балет… Тебе, правда, уже двадцать лет, но об этом никто не догадается. Я скажу, что восемнадцать…

— Нет! — хохотала Элиза. — Семнадцать, Тони, семнадцать! На большее я не согласна!

Потом она помолчала и так же весело спросила:

— Ну а что будет с Анри? Как он переживет сразу мою измену и твою?

— Но ведь он знает, что я первым с тобой познакомился, так что с моей стороны нет никакой измены, — голос Антуана был неестественно игрив. — А ты, шалунья, изменяла ему давно.

— Ах да! А я и забыла… А ты напомнил…

— И потом, — настойчиво продолжал Антуан, — повторяю тебе: до вашего разрыва остались считанные дни. Я называл тебе причины. Могу добавить еще одну: Огюст не лишен снобизма. С годами он делается все более похож на своего покойного дядюшку Роже…

— Ты стал это замечать, милый Тони, после того, как увидел его альбом, да? Тот, что он подарил русскому царю? — тем же шутливым тоном спросила мадемуазель де Боньер.

Слышно было, как Модюи чем-то сильно поперхнулся.

— Ч… черт возьми, вот женская логика! А причем тут альбом? Ты поедешь со мной в Петербург? Решай!

Дальше Огюст не слушал. Он схватил за шнурок и что есть силы рванул колокольчик.

Дверь открылась. Элиза увидела его искаженное побелевшее лицо и отшатнулась, тихо ахнув. Модюи застыл в кресле возле окна, вытаращив глаза, полные ужаса. Его ужаснуло не столько внезапное появление товарища, сколько взгляд Огюста.

В этом взгляде была сумасшедшая злость.

— Ты… — только и смог выговорить пораженный Антуан.

— Анри! — вскрикнула Элиза.

— Отойдите, мадемуазель! — страшным, холодным и спокойным голосом произнес Огюст. — Для меня не новость ваше лицемерие, и я переживу его легко. Где мне спорить за вас с баронами и драгунами?.. Но тебя, Тони, следовало бы за это убить!..

Произнося эти слова, он вдруг увидел на туалетном столике Элизы среди всевозможных мелких безделушек небольшой черный пистолет с широким дулом. Потом он сам не мог вспомнить, как успел в одно мгновение схватить оружие и прицелиться.

— Огюст, что ты делаешь?! Опомнись!!!

Антуан вскочил с кресла, рванулся ему навстречу, потом, задрожав, метнулся назад и прижался спиной к стене.

— Ради бога, приди в себя! — прошептал он. — Ты же и в самом деле меня убьешь!

Монферран усмехнулся:

— Ко всему прочему ты еще и трус, Тони… Да не стану я тебя убивать — много чести, а вот возьму и распишусь пулей на твоей наглой физиономии, оставлю на ней след!

В это время Элиза шагнула вперед и оказалась между ними. Ее лицо покрыл румянец, губы презрительно подрагивали.

— Не разыгрывай дурную драму, Анри! — она протянула руку и спокойно взялась за широкое пистолетное дуло. — Отдай мой пистолет. Он не настоящий, он цирковой и стреляет длинной цветной лентой. Если ты выстрелишь, я умру со смеху, а меня ведь ты не собираешься убивать.

Эти слова привели Огюста в себя. От стыда и досады, от пережитого только что потрясения и невыносимой обиды ему хотелось разрыдаться. Он швырнул на пол игрушечное оружие, недоумевая, как мог спутать его с настоящим, и, прежде чем выскочить за дверь, успел услышать исполненный облегчения возглас Модюи: