Весною и летом двадцать четвертого года произошли два события, каждое из которых оказалось необычайно важным в жизни Огюста.

Еще в феврале Александр I, поняв, что упрямиться бесполезно, разрешил Комитету Академии разработать новый проект Исаакиевской церкви, снести злополучные пилоны. Комитет снова взялся за работу, однако же Монферрану никто не предложил участвовать в новом туре конкурса. Два месяца Огюст боролся со своим самолюбием, но, наконец сделав над собою страшное усилие, в апреле обратился к Комитету с прошением допустить его до состязания с прочими архитекторами в «исправлении» его же проекта. Ему разрешили. И снова он дни и ночи бился над проектом, обдумывая в нем каждую деталь, стараясь предугадать возможные решения своих соперников и предусмотреть достоинства их проектов… Он испытал новый порыв азарта, новую надежду, сменившую полное отчаяние.

Другое же событие сразило его, как неожиданный удар, как выстрел в спину. В середине июля умер генерал Бетанкур.

Он страдал и прежде заболеванием мочевого пузыря. Болезнь его дала внезапное осложнение, понадобилась операция, но она не помогла. Пятнадцать дней после этой операции генерал прожил в жестоких мучениях, затем смерть исцелила его…

В последнее время он ничем не помогал своему прежнему протеже: его самого постигла царская немилость, и он не нашел в себе твердости, рискуя потерять последнее, бороться за своего помощника, за проект.

Огюст это понимал и не обижался. Он решил было, что ему безразлично отныне, как Августино относится к нему и он сам к Августино. Однако, увидев прекрасное чистое лицо Бетанкура с навеки закрытыми глазами, среди белых погребальных лилий, Огюст понял, что от всего сердца любил его…

Наступил ноябрь. Почти все участники конкурса уже представили свои проекты. Вскоре должно было начаться их обсуждение. Нервы Огюста были напряжены до предела. Но, притворяясь и перед другими, и перед самим собой, что спокоен как обычно, он занимался прежними делами, работал в чертежной, брал иногда заказы, начал перестраивать свой летний домик под Гатчиной.

День 7 ноября был расписан архитектором с восьми утра и до десяти вечера. И вот — извольте! Все срывалось, да еще и неизвестно насколько, из-за этого дурацкого наводнения!

Карету пришлось бросить. Некоторое время они брели пешком, по колено в воде, потом, когда вода поднялась еще выше, взобрались на крыльцо какого-то дома и думали уже, что останутся на нем долго, но тут на Гороховую улицу, ставшую довольно широкой и стремительной рекой, вывернула лодка со стоявшим в ней высоким мужиком. Мужик был точно из сказки: в одном кафтане, надетом поверх синей рубахи, в шапке набекрень, из-под которой лезли ржаные кудри, бородатый и голубоглазый. Веслом он орудовал как соломинкой, казалось и не замечая его веса. В лодке сидели две девицы в платках и мокрых платьях, закутанные в одну на двоих шерстяную накидку, старик в войлочной шапке и молоденький чиновник.

Лодка была уже сильно нагружена и сидела низко, но за целковый мужик без лишних слов согласился отвезти Огюста и его спутника к их дому, тем более что и девиц он вез как раз в эту сторону. По его словам, он работал лодочником и с началом наводнения сразу отправился спасать тонущих и вывез из разных мест уже около десятка человек.

— Это тут еще мало воды, — говорил он, деловито орудуя веслом, — а на Васильевском уже выше головы будет… Эвон, глядите, и дождик пошел.

Дождик шел, вернее, моросил уже давно, но теперь вдруг хлынул потоком, и мутные струи улицы-реки покрылись точками и кружками, зарябили, заплясали перед глазами, а поверх домов неслись, едва не задевая коньки крыш, лохматые тучи, и Огюсту показалось вдруг, что из них выглядывают, кривляясь, сатанинские хохочущие рожи.

— Матерь божия! — вдруг закричал архитектор. — Алексей! А как же собор?! Фундамент?! Там же все залито водой! Все будет размыто! Погибнет вся работа! Черт!!! Что же теперь делать, а?!

— А что тут поделаешь? — морщась от бьющего ему в лицо дождя, отозвался Алеша. — Гнева божьего не удержишь… Что вы можете сделать, Август Августович?

— Там работа пяти лет! Моя работа! — лицо Огюста исказилось от мучительной боли. — О, что же это такое?! И потом… Алеша! Там же всплывут все бараки, а!!! Люди-то в них: куда они денутся?!

— Бараки на Сенатской? — деловито осведомился лодочник, не без удивления наблюдавший за своим пассажиром. — Я был там, ваша честь. Оне уже всплыли кое-какие, а иные залиты до окон. А людишки на постройку взобрались, что торчит там, ну основу-то, что для новой церкви строят, да на то, что от старой осталось. Слава те господи, дотудова вода не достает.

— Да, да, — прошептал Монферран, с отчаянием уставившись на воду, все выше заливавшую цоколи домов, — да, туда наводнение не достанет, но сваи, котлованы… Дева Мария! Все, что я сделал!

— Август Августович, не надо так, — умолял Алексей, видя, что хозяин его готов кидаться за борт лодки и вплавь добираться до Сенатской площади, — не надо… Ну ничего уж вы не поделаете сейчас. Кончится это, так и пойдете смотреть, что да как там?

— А когда оно кончится, а?

Архитектор опять окинул взглядом реку-улицу и вдруг замер. Он увидел, как, огибая лодку, подскакивая на поднявшихся волнах, по Екатерининскому каналу, который они как раз пересекали, плывет деревянная скамья, а на ней, стоя на коленях, удерживается босая растрепанная женщина, прижимающая к себе двоих ребятишек: мальчика лет семи и девочку лет трех. Ее глаза, наполненные слезами, были обращены к лодке, охрипший от крика рот раскрыт, но из него уже не вылетало ни звука.

— Эй, парень! — крикнул Огюст лодочнику. — Быстро за ними! Надо их снять! Потонут сейчас…

— Не могу, ваша честь! — ответил лодочник. — Не взять более лодке… Нас тута семеро, да их трое, а лодка-то на шестерых — потонем…

— А, трус проклятый!

Выругавшись, архитектор вскочил, с неожиданной силой вырвал весло у великана-лодочника и одним точным движением направил лодку наперерез крутящейся в воде скамейке. Алексей, стоя на носу лодки, согнулся над водой и вытянул руки, чтобы принять тонущих.

— Отдайте весло! — возопил упавший от толчка лодочник.

— Молчи, бесстыжий! — цыкнул на него старик в шляпе. — Нельзя же дитев не спасти.

— Лодку мне утопите! — орал голубоглазый.

Не поворачивая головы, сквозь стиснутые от напряжения зубы архитектор тихо обронил лишь три слова:

— Двадцать пять целковых!

И лодочник, смирившись, тут же умолк.

Женщина с детьми была спасена в тот момент, когда скамья, на которой они удерживались, налетела на плывущую пустую будку городового и толчок перевернул ее ножками кверху.

Лодка сразу осела почти до самых бортов. Огюст отдал весло лодочнику, дрожащей от холода и усталости рукой вытащил бумажник, отыскал в нем двадцатипятирублевую бумажку, потом еще обещанный целковый и сунул парню в карман.

До Большой Морской доплыли минут за десять, но повернуть перегруженную лодку голубоглазому никак не удавалось, она черпанула бортом воду, а течение, к этому времени еще усилившееся, стало сносить ее.

— Потонем, ваша честь! — отчаянно рявкнул парень. — Много нас в лодке!

— Заткнись к лешему! — бросил Алексей и вдруг, перекрестившись, легким прыжком, даже не накренив лодку, ринулся за борт.

— Дурак! — вскрикнул Огюст.

В следующее мгновение он и сам уже был в воде и подумал, что на вид она гораздо холоднее: теплая одежда и необычайное возбуждение не дали почувствовать холод невской воды. Однако плыть было нелегко и непросто. Опомнившись, Огюст скинул с себя широкий плащ, и движения сразу стали свободнее. Плавал он великолепно и утонуть не боялся, тем более что сразу собрался и оправился от первого испуга.

«Вот же и дом виден, — подумал он. — Доплывем сейчас.»

Мимо неслись по воде какие-то бревна, стулья, проплыло кресло с лежащей на нем цветной подушкой, проползла перевернутая карета.

«Как стукнет в спину — и читай поминальную!» — пронеслось в голове Монферрана.