В этом убеждении дядюшка Роже был непоколебим, и никакие доводы племянника не могли его разубедить. Он мечтал видеть Огюста именно своим наследником. Поняв, что спорить бесполезно, Огюст просто заявил дяде, что ни к какому мсье Руссе не пойдет, а, полечившись месяц-другой, продолжит свои занятия в архитектурной школе.

— Что там будет потом, мы еще увидим, дядя, — резонно заметил он. — А нотариус из меня выйдет такой же, какой из осла исповедник.

Мсье Рикар-старший рассердился и вспылил. Дело дошло до ссоры, в разгар которой Роже, как всегда совершенно перестав себя сдерживать, обругал племянника упрямым остолопом и непрактичным фантазером, а затем, вскипев, закричал:

— Если ты не желаешь уважать моей воли, мальчишка, то и ступай вон из моего дома!

Огюст, у которого гордости было не меньше, чем у всех Рикаров вместе взятых, подавил свою ярость и ответил надменно:

— Мсье, этот дом не только ваш. Вместе с вами им владели мой отец и моя мать, а мой отец, смею вам напомнить, был вашим старшим братом… Но ваш приказ — для меня закон. Только имейте в виду: мне уже не пятнадцать лет, и я не позволю, как то было однажды, прогнать меня, а потом великодушно простить и позвать обратно. Я ухожу совсем и больше сюда не вернусь!

И он действительно ушел, несмотря на свою слабость, несмотря на слезы и уговоры бедной Жозефины, уверявшей его, что гнев дяди мигом пройдет и он сам будет очень жалеть о ссоре, и его удастся легко убедить, что племянник прав и волен учиться там, где ему нравится. Но в душе Огюста вдруг поднялась истинная буря. Ему припомнились все многочисленные обиды, нанесенные дядей за много лет ему и его матери, и он сознательно пошел на этот разрыв. Жозефине удалось только уговорить его (правда, без особого труда, потому что он был совершенно нищ) взять у нее в долг пятьдесят франков в шелковом стареньком кошельке. С этим кошельком, со своим костылем и со своей решимостью он бесстрашно переступил порог родного дома.

В тот же день он снял себе комнату на правом берегу Сены, на втором этаже маленького двухэтажного дома, крытого красной черепицей. По этой высокой черепичной крыше зачем-то тянулась наискосок узенькая лестница, огибающая конек и спускающаяся по длинному скату к более плоской крышке пристройки. Лестница была сооружена из той же черепицы, только изготовленной и уложенной не так, как обыкновенная, и сразу заметить ее было нелегко. Огюст, разглядывая дом, долго ломал себе голову над тем, кому и зачем понадобилась эта совершенно нелепая лестница на крыше, потом решил, что надо снять в этом доме комнату, а там можно будет и додуматься, для чего сие украшение.

Хозяева домика — семейство почтенного кожевника — занимали нижний этаж, а верхние три комнаты сдавали, но получилось так, что в это время в двух комнатах никто не жил, и юный сержант оказался единственным постояльцем семьи Леду.

Здесь и отыскал Огюста на третий день Антуан Модюи, лучший его друг.

— Черт возьми, от тебя не знаешь, чего и ожидать! — возопил он, врываясь в комнату и заключая Огюста в объятия. — Твое письмо, от которого у меня волосы встали дыбом, потом известие, что ты вот-вот будешь в Париже, потом я прихожу к тебе в дом и узнаю, что ты перессорился со стариком Роже и сбежал! И вот ты оказываешься в этом курятнике с дурацкой крышей!

— Ты на крышу обратил внимание? — с живостью спросил друга Огюст, горячо отвечая на его объятия. — Как ты думаешь, для чего там лестница?

— Что для чего? — не понял Антуан. — Ах, лестница! Мало ли какому олуху понадобилось прилепить ее к крыше просто для украшения.

— Но это же определенно дом буржуа, — возразил Огюст. — Середина прошлого века… Они просто для украшения ничего не делают: этот народ деньги считает.

— Тьфу! Да ты и вправду помешался. Твой дядя прав! — вскричал Модюи. — О чем ты думаешь? Думай, что тебе теперь делать. Ведь ты, кажется, надолго прирос к месту. Бог знает, на кого ты сейчас похож!

— Я знаю, Антуан, — юноша усмехнулся, — но это не так важно. Ходить я уже скоро смогу получше. Отдохну неделю и опять начну учиться, не то совсем от тебя отстану. Мало того, что ты тремя годами меня старше и учишься уже давно, так вот еще и война мне насолила… А ты бы, может быть, приискал мне какой-нибудь заказ, а? Любой, хоть на рисунки для модного журнала. Мне совершенно не на что жить, а занимать бесконечно у Жозефины просто стыдно.

— Заказов я тебе поищу, — пообещал, подумав, Модюи. — Я бы и в долг тебе дал, но, понимаешь, пришлось во второй раз откупаться от военной службы, и на это ушло пять тысяч франков. Мой отец вне себя от злости — я не могу сейчас просить у него денег.

— Понимаю, — кивнул, улыбнувшись, Огюст. — Помоги с заказами, и довольно. Не будем огорчаться из-за пустяков.

Они весело распили принесенное Антуаном вино и провели вечер, обсуждая будущее, учебу, возможные успехи. Как в самой ранней юности, оба великолепно понимали друг друга.

Второе появление Модюи оказалось таким же неожиданным и невероятно бурным.

Это случилось через четыре дня, в воскресенье. Леду с утра отправились всем семейством к родне, и Огюст остался во всем доме один. Проглотив завтрак (весьма легкий, ибо от тетушкиных денег оставалось чуть больше половины, а работы пока не было никакой), он взялся за книги, которые ему прислала из Шайо добрая Жозефина.

Около полудня снизу донесся отчаянный стук в дверь. Выглянув в окно, юноша увидел под дверью Антуана, но в таком виде, в каком тот, наверное, еще ни разу в жизни не бывал: без сюртука, в рубашке и съехавшем на одно плечо плаще, забрызганном грязью; волосы на его непокрытой голове были всклокочены. Он шатался и, вцепившись одной рукой в перила крыльца, другой — колотил по двери.

— Антуан, ты что?! — крикнул в окно Рикар.

Молодой человек вскинул голову. Лицо его привело Огюста в ужас. Всегда такое красивое, тонкое, смуглое, оно было перекошено гримасой безумного страха и бледно, как простыня. Над правым виском виднелась алая ссадина, кровь текла по щеке, капала с подбородка на воротник рубашки.

— Огюст, открой! Открой, ради бога! — прохрипел он, увидев в окне своего друга. — Скорее открой, или я погиб!

В его осипшем голосе было такое отчаяние, что Огюст, позабыв про свою больную ногу, живо вскочил и кинулся вниз. Потом он и сам не мог сообразить, каким образом сумел без костыля пересечь комнату, пробежать верхний коридор и одолеть два пролета лестницы. Он опомнился уже внизу, отпирая засов и чувствуя, что от невыносимой боли в бедре сию минуту упадет замертво.

Но оказалось, что падать в обморок нельзя, ибо влетевший в просторный коридор Антуан сам без сил свалился на соломенную циновку, простонав еле слышно: «Запри!»

Пришлось запереть дверь и задвинуть засовы. Затем Огюст опустился на табурет и, преодолев головокружение, спросил сквозь полусжатые зубы:

— Кой бес за тобой гонится, Антуан?

Молодой человек привстал и затравленным взглядом уставился на дверь. На его лице смешались пот, кровь и грязь.

— За мной гонится полиция! — прошептал он. — Ты… Кто-нибудь еще есть в доме?

— Нет, я один. Но почему?.. Но за что?

— Меня кто-то оклеветал! — воскликнул Модюи, вскакивая и кидаясь к двери, чтобы проверить прочность засовов. — Понимаешь, я насолил тут одному мерзавцу. Верно, это он. Помнишь, четыре года назад мне пришлось по делам покойного кузена Мишеля побывать у генерала Пишегрю? Через год Пишегрю был арестован![4] Помнишь? Теперь нашлись какие-то бумаги… о заговоре. И кто-то донес в префектуру, что это я возил их генералу! Нас с отцом едва успели предупредить… они ломились в дверь, тогда я выскочил из окна… Они преследуют меня по пятам, деваться мне некуда! Ты не выгонишь меня, Огюст?

— Ты с ума сошел! — Рикар, морщась, растирал больную ногу. — Но, послушай, ведь твой отец — друг префекта. Или нет?

— Да! — подтвердил Антуан. — Но префекта сейчас нет в Париже! На то был и расчет! Через две недели он вернется, и отец все уладит, но если сейчас они меня сцапают, то за неделю отправят на тот свет. Помощник префекта туп, как ослиная задница! Господи, помилуй! Я не хочу на гильотину!