Возвращаясь со строительства, Огюст на долгие часы, часто на всю ночь, запирался в своем кабинете, чувствуя неутолимое желание забыться, а забыться он мог лишь работая, и он работал, доводя себя иногда до исступления и нервного истощения.

Проект триумфальной колонны на Дворцовой площади, над которым он много и тщательно работал, был давно принят, но оставалось еще раз продумать технику установки, проработать детали скульптурного оформления.

Одновременно Огюст занимался проверкой расчетов сводчатых перекрытий собора, вносил некоторые изменения в старые чертежи.

Иногда у него начинали от усталости дрожать руки, иногда болели глаза и он, закрывая их, видел множество ярчайших пятен и среди них порою — смеющееся личико Луи…

Однажды Алексей нашел его лежащим в обмороке возле чертежного стола. Слуга сперва пришел в ужас, решив, что это холера, но, тронув лоб хозяина, почувствовал, что тот невыносимо холоден… Огюст пришел в себя и, как ни в чем не бывало, потребовал себе чаю и новую свечу. И вот тут Алексей накинулся на него с яростью, которой в нем, казалось, нельзя было и заподозрить.

— Ах вы, ирод, негодник окаянный, самоистязатель!!! Мало вам кажется?! Вовсе себя на нет свести вздумали?! За что казнитесь-то? К жене бы лучше лишний раз зашли, чем тут столб этот чертов десятый раз рисовать! Ей что ли легче?! А вы от нее бегаете, точно в глаза ей глядеть боитесь!

— А я действительно боюсь! — резко сказал Огюст.

— Вот и вовсе на вас непохоже! — голос Алексея стал вдруг суров. — От беды не открестишься… Идите-ка к хозяйке. Она там с Аннушкой вдвоем сидит и молчит часами.

— Да отстань ты от меня! — махнул рукою архитектор. — Чаю принеси и ступай.

— Не принесу! — Алексей насупился и отвернулся. — Хватит вам. Уходите отсюда! У вас вон уже руки дрожать стали, уже на картинке столб кривоват вышел. А ну, как он у вас свалится?

— Что?! — закричал, подскакивая, Монферран. — Еще что за речи?! Ты кто? Академик?! Без тебя разберусь!

— Слава богу, рассердился, — вздохнул с облегчением слуга. — А то я уж бояться стал: не узнать человека… Ну будет же, пошли…

И он решительно взял со стола свечу и погасил ее…

Миновал март. В апреле эпидемия усилилась. Весь город дрожал в лихорадке ужаса.

На строительстве холера косила людей с удвоенной силой.

Огюст уговаривал Элизу хотя бы на месяц-другой уехать за город, но она отказывалась наотрез. Вместе с тем в ее отношении к мужу появилась какая-то напряженность, почти холодность. Она все с тем же упорством искала его на строительстве, но дома избегала разговоров, старалась остаться одна. Он замечал это и думал, что сам во всем виноват: ведь он мог бы утешить ее, говорить с нею о постигшем их несчастье, но у него не было слов, и он, сознавая свое бессилие, сам отмалчивался или говорил лишь о самых обычных вещах. Если вечером он чуть раньше выбирался из кабинета, то они молча пили чай, а потом молча сидели возле горящего камина.

Однажды вечером она сказала ему:

— Послушай, Анри, я была месяц назад у Деламье…

— Для чего ты ходила? — удивился Огюст.

— Он сказал, — глухо проговорила Элиза, — что больше у меня не будет детей…

— Я это знаю, он говорил мне, — Монферран поднял голову и пристально посмотрел на жену. — Но что же поделаешь, Лиз?

Она пожала плечами:

— Ты еще молод, Анри, тебе только сорок пять лет. У тебя могут еще быть дети. Разведись со мной. Женись снова.

— И в самом деле! — Огюст рассмеялся, и она вздрогнула, впервые за прошедшие три месяца услыхав его смех. — И в самом деле, как просто…

Он поднялся с кресла. Его халат распахнулся от резкого движения, и она увидела, как ужасно он похудел. Ей показалось, что даже его шея, всегда такая полная и крепкая, стала тоньше, и на ней острее проступало адамово яблоко. Ворот рубашки уже не облегал ее плотно, а заметно отставал. Заметив это, Элиза едва не расплакалась: такой горячей волной нежности и жалости захлестнуло ее.

— Так ты хочешь развода? — спросил он.

Она закрыла лицо руками. Ее решимость иссякла.

— Анри, Анри! — вырвалось у нее. — Как могу я хотеть этого?!

Он встал перед нею на колени, взял ее руки и стал целовать каждый палец отдельно, как делал много лет назад. Когда она перестала плакать, он сказал:

— Небеса беру в свидетели, я готов потерять все, что имею, но только не тебя!

Как часто, произнося такие клятвы, произносящий не задумывается над тем, что же в действительности имеет и сколь велики могут оказаться потери…

На другой день после этого разговора Монферран с утра, как обычно, отправился на строительство, пробыл там около трех часов, а потом, отослав Алексея домой, поехал на завод Берда, чтобы проверить исполнение еще одного заказа. После завода он должен был еще успеть в Комитет, куда его зачем-то пригласил Базен и где ему меньше всего хотелось сейчас бывать: на фоне ужаса, ежедневно выраставшего перед его глазами, все разговоры там казались Огюсту какой-то несуразной и неуместной болтовней. Тем не менее он поехал, зная, что раздражать злопамятного Базена не следует.

Их отношения к тому времени были испорчены окончательно, былая дружба улетела как дым. Несколько лет назад произошла гнусная, возмутительная ссора, во время которой «друзья» вполне свели счеты, в прямом и переносном смысле этого слова: взбешенный Монферран подал на генерала в суд, требуя оплатить ему наконец множество бесплатно оказанных услуг, на что Базен невозмутимо заявил, что никаких таких услуг архитектор ему не оказывал… Само собою, ничего не выиграв, только лишний раз потрепав себе нервы, Огюст оставил это дело в покое и затем, поразмыслив, осторожно восстановил некоторую видимость отношений с Базеном: такого врага ему не хотелось иметь, как, впрочем, и такого друга. [56]

Вызов в Комитет оказался на сей раз не пустым. С прескверной улыбкой Базен сообщил архитектору, что по высочайшему указу должна быть организована комиссия для проверки надежности конструкций из металла, отливаемых по проекту господина Росси для нового театра, и что господину Монферрану вместе с придворным архитектором Штаубертом надлежит в ней участвовать.

Огюст хорошо понимал, чего ждет от него председатель. Он знал, что между Базеном и Росси давно возник спор и Базен утверждает, будто железные конструкции сводов, предложенные Росси для театра, ненадежны.

— Я с удовольствием приму участие в комиссии, мсье, — улыбнувшись, произнес Монферран, когда инженер умолк и вопросительно на него уставился. — И я заранее уверен, что проект Росси правилен.

— Заранее уверены? — Базен вздернул брови. — Почему?

— Потому что Росси гениален, — ответил Огюст и насладился яростью, сверкнувшей при этом в глазах председателя.

— Возможно, мсье, вы правы, — голос Базена стал сух и колок, — но гениальность не защищает от ошибок. Проверка нужна.

— Разумеется! — подхватил Монферран. — Разумеется! Вы тем исполните свой долг. И я исполню свой, будьте уверены…

Выйдя от председателя, он столкнулся в коридоре с профессором Михайловым 2-м. Огюст собирался, как обычно, холодно с ним раскланяться, но Андрей Алексеевич вдруг преградил ему дорогу.

— Постойте, мсье Монферран! — воскликнул он, взволнованно и почти робко заглянув Огюсту в глаза. — Ради бога, разрешите мне выразить вам соболезнование по поводу вашей немыслимой потери… Я только недавно узнал. Господи, какой ужас!

— А кто сказал вам? — удивленно и сухо спросил Огюст, невольно тронув рукой свой черный шелковый шарф, единственный, не очень приметный знак траура.

— Я тут случайно встретился с господином Штакеншнейдером, — объяснил Михайлов. — Этот молодой человек ведь близок к вам…

— Он со мною работает. Архитекторским помощником. Хотя вполне зрелый архитектор… И очень талантлив. Мог бы уже и сам. Так вы с ним говорили, и он…

— Да, да… Говорили об этой жуткой болезни. И вот он вдруг сказал… Позвольте сказать вам, что я поистине в ужасе от того, что с вами произошло!