— Да! — девочка кивнула, хотя мать не могла ее видеть. — А мы тут все не ленивые, и нас он любит поэтому. Матушка, а Яшка-кучер вчера напился пьяный и был ленивый, так Август Августович его ругал и называл… как же вот? Я не помню… Я в окошко слышала.

— Это тебе не надобно вовсе! — с испугом вскричала Анна. — Я тебе сколько раз говорила, чтоб ты не слушала всего, что взрослые говорят. Не тебе говорят ведь.

Елена поджала губки. Она не любила, когда ее бранили. Обычно ее бранил только отец, и то редко, а воспитывали ее матушка, дедушка и Элиза Эмильевна, а они были всегда ласковы.

— Я бы и не слушала, — сказала девочка, — но Август Августович, когда сердитый, бранится на весь дом.

— Все равно не слушай. И вообще об этом не говори. Читай дальше.

Девочка провела пальцем по строчкам, нашла оставленное место и снова начала нараспев:

Ой, матушка! А разве может быть избушка без окон и без дверей? А?! Матушка?

Анна встала, отложив вышивку, и заглянула в гостиную, где расположилась ее дочка. Поверх платья молодая женщина набросила широкую накидку, чтобы не показывать девочке своего заметно округлившегося стана. Она донашивала второго ребенка.

— Лена, ну отчего ты сама подумать не хочешь? Это же просто так сказано.

— Нет, не просто! Нет, не просто! Разве бы он написал, если бы сам не видел? Но ведь так же не может быть!

Внизу хлопнула дверь.

— Август Августович! — закричала Елена. — Это только он так хлопает! Я его спрошу, он знает!

Она выпрыгнула из кресла и, прижав к себе книгу, полетела из гостиной в коридор, по коридору к лестнице и на первых же ступеньках чуть не врезалась в хозяина дома.

— Ой! Что это такое?! — вскрикнул Монферран, от неожиданности едва не уронивший две большие папки, которые нес под мышкой. — Что за ураган ворвался сюда? Откуда взялась эта кружевная молния?

Все это было сказано по-французски, но Елена знала оба языка почти одинаково и, не задумываясь, ответила на том же языке:

— Простите! Я вас не хотела… Я торопилась спросить…

И продолжала по-русски:

— Август Августович, а может быть дом без дверей и без окон?

Архитектор серьезно посмотрел на девочку и развел руками:

— Без дверей и без окон? А как туда входить? И у кого такой?

— А вот…

Елена показала книжку и вслух прочитала все сначала до «избушки на курьих ножках».

— Ну, так бывают такие? Бывают?

— Бывают, — очень серьезно ответил Огюст. — В сказке бывают.

— И как туда входят? И там же темно…

Огюст зажал свои папки под мышкой, одной рукой подхватил Елену, которая тут же удобно уселась на его плече, и понес ее назад, в комнаты, говоря по дороге:

— Нет, девочка, там не темно. Там горят и лучинки, и свечки, и даже луна, если надо. А входят туда через печную трубу. Не входят, а влетают на метле.

— Ой, как славно! — восхитилась Елена, болтая ножками в синих шелковых туфельках. — Август Августович, а вы можете построить такую избушку?

— Нет, Аленушка, я не могу.

— И Андрей Иванович не может? Ну, конечно, раз вы не можете!

Андрей Иванович Штакеншнейдер в последнее время был частым гостем особнячка на Мойке, и Елена его обожала.

— Такие избушки строят только сказочники, а мы с Андреем Ивановичем всего навсего архитекторы, — проговорил Огюст, водворяя Елену в то же кресло и оборачиваясь к Анне: — Здравствуй, Аня. А где хозяйка?

— Гуляет. Вы же не сказали, что днем зайдете. Послать за нею?

— Нет, я тут же и уйду. Дел много. Сегодня еще одну красавицу привезли.

— Ну и красавицы у вас! — Анна махнула рукой. — По скольку они весят-то?

— По шестьдесят семь тонн, но зато какие стройные, изящные — смотреть приятно.

Речь шла о гранитных колоннах, которым предстояло встать вокруг высокого барабана Исаакиева купола. Для их установки уже была сооружена верхняя строительная площадка — громадных размеров деревянный настил над могучими стенами и сводами, достроенными всего год назад. При строительстве барабана Монферран повторил свой старый прием: начал с установки колонн на возвышенном цоколе, а потом уже между ними собирался ставить стены. Для подъема колонн снизу, внутри здания, были воздвигнуты специальные крутые настилы, а наверху стояли такие же, только поменьше, разборные леса, как те, с помощью которых ставились когда-то громадные колонны портиков. Системы подъемных блоков, катков-тележек были разработаны архитектором с особой тщательностью. Операция подъема была сложна, и небезопасна: угол наклона настилов составлял около шестидесяти пяти градусов. Начать установку Огюст собирался в первых числах ноября, а сейчас, в конце сентября, завершалась их доставка из Пютерлакса, и если первые «красавицы» уже лежали отполированные, готовые к установке, то последним еще предстояло пройти через руки умельцев-каменотесов.

— Анна, скажи, пожалуйста, кухарке, чтобы сварила мне чашку кофе! — с этими словами Огюст, взяв с крышки фортепиано пачку газет, вышел из гостиной и направился к своему кабинету.

— Август Августович! — тут же опять подкатилась под ноги Огюсту Елена (в кресле ей уже не сиделось). — Август Августович, а мой батюшка говорил мне, что господин Пушкин, который эту книжку про избушку написал, что он — самый великий русский поэт. Это правда?

Монферран улыбнулся:

— Раз отец тебе говорит, то правда, конечно.

— А вы тоже так думаете?

Вопросы Елена любила задавать один за другим и задавала их по-сократовски обстоятельно.

— Я думаю так, Елена, — ответил Огюст, наклонившись к ней. — Но только я ведь его почти не читал. Я не могу читать стихов по-русски, увы. Язык плохо знаю.

— Плохо?! Вы?! — изумилась Елена. — Да вы же и ругаться умеете лучше кучера Яшки! Я вчера слышала!

Огюст покраснел и опасливо покосился в ту сторону, куда ушла Анна.

— Тьфу ты, ч… Я хочу сказать, нечего слушать все подряд!

Он опять сделал шаг в сторону кабинета, но маленькая болтушка ринулась за ним следом.

— Август Августович, постойте! Еще минутку! Мне батюшка говорил, что вы видели Пушкина. Вы его взаправду видели?

Монферран вдруг нахмурился.

— Видел. Один раз, случайно.

— А он красивый? То есть был красивый, да?

— Очень. Слушай, пусти меня, Елена, дай хоть двадцать минут отдохнуть. Я же с ног падаю, а тебе этого не понять…

Он действительно очень устал, но разговор прервал не поэтому. Слова девочки вызвали в нем тяжкое, смутное воспоминание.

Это приключилось в конце прошедшего года, перед самым-самым Рождеством.

Огюст уже поздним вечером возвращался от кого-то из своих знакомых, довольный новым приобретением: знакомый согласился продать ему редкую греческую камею, без сомнения, подлинную, доставшуюся ему по наследству и совершенно для него бесполезную.

По дороге, прежде чем сворачивать с Невского проспекта на Малую Морскую, архитектор решил вдруг зайти в кондитерскую Вольфа и Беранже выпить кофе. Иногда, очень-очень редко, его тянуло посидеть среди незнакомых ему людей, краем уха послушать их праздную болтовню.

Людей в кондитерской было немного. Архитектор присел возле окна, заказал себе кофе и незаметно обежал взглядом зал. Никого из знакомых он здесь не приметил. В углу слева от него за сдвинутыми столами сидела компания шумно беседующих людей, судя по всему литераторов. Они говорили так быстро, так часто перебивали друг друга, что в их споре Огюсту не удалось понять ни слова, к чему он, правда, и не стремился. Справа восседали какие-то две дамы: немолодая, одетая пышно, но не без вкуса, и вторая — лет тридцати, в мехах и изумрудах, по виду, впрочем, фальшивых. С ними сидели двое щеголеватых молодых людей. Говорили они все по-французски о каких-то пустяках, и болтовня их заставила Огюста невольно улыбнуться: он подумал, как пуста должна быть жизнь людей которые, собравшись вчетвером, не могли найти, что сказать друг другу интересного…