— А тебе который князь надобен? — спросил воин, продолжая помешивать кашу. — Ежели Володимир Андреевич, так его здесь нет, он град Зубцов жжет, а Дмитрий Иванович — тот намедни от Зубцова вернулся, эвон его шатер виднеется, — воин показал ложкой в серую даль.

«Эка силища, одним днем два города взять», — думал Фома, направляясь к княжескому шатру.

Дмитрия Ивановича он увидел около шатра разговаривающим с Бренком. Тот о чем–то говорил с жаром, и Фома, не посмев нарушить их беседу, слез с седла и стал поодаль. Но князь его заметил, крикнул:

— Фома! Подойди! Ты–то мне и нужен!

— Я к тебе с вестью, княже.

— Говори.

— Боярыня Василиса, Паучихой нареченная, та, что с тобой биться надумала, в монастыре спряталась. Дал бы ты мне, княже, десяток людей, я бы тебе ее завтра же представил.

Князь засмеялся:

— Да мне она ненадобна.

— Как ненадобна, княже, коли она Ольгерду оружие ковала. Чаю, враг она тебе и работным людям враг, такая кровопивица, каких свет не видывал, одно слово — Паучиха. Дай, княже, десяток воинов.

Дмитрий Иванович нахмурился:

— Нет, Фома, не ладно ты удумал. Сам говоришь: в монастыре она. Тронь его, на всю Русь раззвонят, что–де Московский князь обители зорит.

— С людей она три шкуры драла, — яростно прошептал Фома, но князя тем не пронял.

— Бывает, бывает. Не она первая, не она последняя. — И уже строго добавил: — Выкинь ее из головы. Дело для тебя есть поважней, чем за Паучихой гоняться.

Видно, много воды утекло для Фомы, если вместо того, чтобы по своей старой повадке, услышав отказ князя, полезть на рожон и идти самому сводить счеты с Паучихой, он, хотя и хмуро, но ответил:

— Слушаю, Дмитрий Иванович.

— Бери второго коня на смену, скачи без отдыха в Москву, тысяцкому Василию Васильевичу грамоту отвезешь.

Фома не смел спросить, что случилось, но князь и сам понял его немой вопрос. После мгновенного раздумья Дмитрий Иванович сказал:

— Князь Михайло Тверской ушел из Литвы в Орду, к Мамаю. Значит, жди пакостей, значит, поостеречься надо…

Под 6878 (1370) годом летописцы записали: «Тоя же осени дожди были многи и поводь была велика…» И вдруг нежданно–негаданно нагрянула ранняя зима. Резкие порывы ветра несли над степью мокрый снег, лепили его тяжелыми гроздями на помертвелые заросли бурьяна. Сперва снегом занесло буераки да колдобины, потом и вся степь побелела, окуталась мокрой летящей мглой метели, исчезла из глаз.

За юртами, в становье Орды, было чуть потише, но все же и здесь ветер прибивал к земле гудящее пламя огромных костров. Между кострами медленно шел к ханской юрте князь Михайло Александрович Тверской. Иногда он совсем исчезал в дыму, чтоб через какое–нибудь мгновение вновь стать видимым во весь рост. Князь знал — тысячи глаз наблюдают за ним. Надо было идти с гордой осанкой, но будто неведомая сила заставляла его сутулиться, низко опустить голову. Муторно было на душе у князя. Горели щеки. Нет! Не от резкого ветра. Устроил Мамай позорище. Несметные толпы ордынцев любуются, как Тверской князь идет меж двух огненных валов.

— Огонь очистит твою душу от черных замыслов, буде они есть у тебя,— сказал ему вчера Хизр.

Князь крепко подозревал, что именно Хизр и посоветовал Мамаю свершить этот языческий обряд. В мозг острой занозой вонзалась мысль: «Где–то здесь, в этих же ордынских степях, за отказ пройти через огонь был замучен тоже князь Михайло, только был он князем Черниговским и посмел поперечить самому Батыю». Были времена на Руси, честь превыше жизни ставили гордые люди, а ныне он, князь Михайло Тверской, покорно идет меж огней на поклон даже не к хану, к эмиру Мамаю… «А ордынцы–то, ордынцы веселятся!» Вот наконец и юрта Мамая. Два воина настороженно, внимательно осмотрели князя и отрока, который, идя следом, нес серебряное блюдо с дарами. Убедившись, что оружия у русских нет, один из стражей откинул полу над входом, другой подтолкнул князя внутрь. От такого толчка князь дернул голову вверх, лоб прорезала гневная морщинка, но, взглянув в узкие смеющиеся глаза татарского воина, сразу сник. Вошел в полумрак юрты, увидел красные отсветы факелов на неподвижном, будто из кости вырезанном лице Мамая, опустился на колени.

— Будь здрав, государь! — каким–то не своим, приглушенным голосом сказал Михайло Александрович, касаясь лбом ковра у ног эмира. Нет! Князь не колебался, он знал: этого земного поклона не избежать. «И то благо, что зима. Кланяться пришлось в юрте, а не на виду у всей орды».

Поднялся, повернулся, чтобы взять из рук отрока блюдо, но Мамай проговорил сквозь зубы:

— Спешишь, князь Михайло. Повремени с дарами. Тебе надлежит поклониться еще Гияс–ад–дин–Мухаммед–хану.

Князь растерянно поглядывал то на Мамая, то на толмача, переводившего ему слова эмира. Лишь сейчас в темной глубине юрты князь разглядел хана. Знал Михайло Александрович: у Мамая в Орде новый, подставной хан, а прежнего хана Абдуллу, который часто стал вспоминать, что Мамай только эмир, не то отравили, не то каким другим способом в рай отправили, но не ждал князь, что придется и этому новому хану кланяться. Однако делать было нечего, приходилось снова испить сраму. Князь опять опустился на колени, опять коснулся лбом шершавой поверхности ковра, поднимаясь, успел разглядеть хана. Молодой, но уже обрюзгший, с заметным даже в просторном халате брюхом, хан сидел неподвижно, явно подражая Мамаю.

Дело дошло наконец до даров. На низенький, черного лака столик с причудливо изогнувшимся золотым драконом росписи китайских мастеров князь поставил серебряное блюдо. Посредине его стоял большой, золоченого серебра ковш. Мамай хмуро глянул на скудные дары, но, видимо, невольно залюбовался плавными линиями, очертавшими прекрасную, ладьевидную форму ковша, украшенного лишь по краю пояском из узорной черни, Мамай и не посмотрел на стоявшую рядом с ковшом небольшую чару, покрытую сплошь чеканным узором трав. Мельком заглянув в открытые мешочки с деньгами, поставленные вокруг по блюду, и, убедившись, что во всех мешочках насыпаны только серебряные монеты, Мамай вновь остановил взгляд на ковше. Михайло Александрович почувствовал, что у него гора с плеч свалилась: «Эмир понял — ковш один всего остального дара стоит, не разгневается за скудость». А Мамай тем временем взял ковш, оглядел его со всех сторон и, вынув кинжал, глубоко царапнул по мягко мерцавшей поверхности. Белым грубым шрамом легла царапина. На языке князя вертелось одно слово: «Варвар!» — но разве скажешь его вслух. А Мамай, разглядев под слоем позолоты серебро, презрительно бросил ковш на ковер. Быстро сказал несколько слов. Не скрывая насмешки, толмач перевел:

— С такими дарами не приходят в Орду за ярлыком на великое княжение.

«Дожил! Толмач и тот глумится», — подумал князь и снова опустился на колени:

— Не клади опалы на меня, государь, пред тобой изгнанник. Отколь мне взять богатые дары? Дашь мне ярлык на великое княжение, прикажешь собирать дани со всей Руси — будет не только серебро, будет и злато. Платить тебе дань буду, какую платил Иван Калита царю Узбеку. Прикажи! Обдеру мужиков без пощады.

Князь еще не успел разогнуть спины, он еще не видел, что Мамай перестал смотреть на него с издевкой.

«Этот князь не чета Московскому, смирен и за ярлык Руси не пощадит…»

Дани времен Узбека уже мерещились Мамаю, и ни князь, ни Мамай не замечали, как из темной глубины юрты за ними злобно следили прищуренные глаза хана Мухаммеда, о котором в этот час забыли и князь и эмир.

Темнело, когда князь Михайло вышел из юрты Мамая. Ветер дул свирепее прежнего, поднимая пепел прогоревших костров, нес его в степь, мешая со снегом. Едва князь отошел от юрты и его темная фигура исчезла за космами метели из глаз татарских стражей, как перед ним из снежной завирухи вынырнул человек и поклонился неторопливым поясным поклоном. Несмотря на густые сумерки и метель, князь узнал его сразу, а узнав, не удивился: