— Ты, дурень, слыхал аль нет, говорят, князь Василий помирает?

— Болтали тут, да мне ни к чему.

— Ни к чему?! Ну погоди!..

Еще не успевшие уйти с господского двора старики были изумлены скорым и, как они думали, праведным судом. Приезжий боярин вытащил тиуна на крыльцо и крепким ударом скинул его вниз.

— Эй, люди!

Со всех сторон бежали приехавшие с Вельяминовым тверичи.

— Вяжите его! В Тверь! На суд к князю! — кричал сверху Вельяминов.

Старики переглянулись. Один из них прошамкал:

— Вот что, ребята, давай отсюда подале. Что к чему не знаю, а только не за нас Бориса Пахомыча бьют. Как бы и нам не влетело по загривкам.

— Вестимо, пошли. Нам о Борисе Пахомове не тужить. Сухой по мокрому не тужит, а кошки грызутся — мышам приволье.

В этот самый душный, предгрозовой вечер князю Василию стало совсем плохо. Исхудавшими, будто восковыми пальцами он пытался расстегнуть давно расстегнутый ворот рубахи, потом впадал в забытье.

С ковшиком в руках у изголовья стоял княжий сын Михайло, вокруг толпились родичи, бояре, попы. В низкой спальной палате до того надышали, что свечи еле горели, чадили и потрескивали, вот–вот потухнут.

К Михайле Васильевичу протискался протопоп. Шумно дыша и обливаясь потом, он пробасил:

— Соборовать [234]князя надо. Что медлим?

Михайло посмотрел на отца и, заметив, как дрогнули у него веки, понял, князь пришел в себя. Наклонясь над ним, княжич сказал:

— Батюшка, вон попы пришли. Соборовать тебя хотят. Разреши.

Василий Михайлович откликнулся еле слышно:

— Потом. Сейчас пусть все выйдут. С тобой одним буду говорить.

Протопоп наклонился над ним.

— Оставь, раб божий Василий, помышления о земном. В смертный час думать надлежит…

Княжич Михайло не дал ему договорить.

— Помолчи, поп. Слышал, что князь велел? Иди! И вы все уйдите!

Когда все вышли, князь велел:

— Замкни дверь.

Михайло лязгнул засовом, потом подошел к постели отца. Но князь, видимо, опять впал в забытье. Михайло постоял, вздохнул и, подойдя к окну, распахнул его. Было совсем тихо и темно. Грозовая туча добралась из–за Волги до Кашина, закрыла все небо. Вдруг ослепительно осветило. Будто небосвод раскололся. Дрогнули огни свечей.

— Что это? — тихо спросил князь Василий,

— Гроза, батюшка.

— И над твоей головой, Миша, гроза собралась. Я помру, жди от Михайлы Тверского козней. Один на один тебе с ним не сдобровать. Он с тобой расправится. Держись, Миша, Москвы. Держись Москвы… Москвы…— В горле Василия Михайловича заклокотало, судорога прошла по телу.

Княжич зажмурился. Почти ощупью нашел дверь, отвалил засов. В палату тотчас втиснулся протопоп, взглянул на Василия Михайловича, перевел глаза на княжича.

— Кончается!

Михайло закрыл лицо руками.

— Не плачь, княже, — впервые так назвал княжича, — не плачь, все там будем…

За окном шумел дождь.

Ночь заволокла землю темной и теплой мглой. Сверху лениво падали редкие капли дождя. Тускло горел костер, давно уже в него не подбрасывали свежего хворосту. Бориско лежал, укрытый конской попоной, и сквозь прищур глаз настороженно наблюдал, как все чаще клевал носом караульный, сидевший по ту сторону костра.

«Завтра будем в Твери!» — От одной этой мысли Бориско холодел. Встреча с Тверским князем не сулила ничего доброго, и парень с упорством, но почти без надежды опять и опять начинал шевелить связанными за спиной кистями рук. Медленно, страшно медленно, но путы ослабевали. Наконец одна рука повернулась. Обдирая о веревку кожу, парень вытащил руку из петли. И чуть было не испортил все дело, заспешил распутать другую руку, зашуршал веревками. Караульный поднял голову, прислушался, глаза прояснели. Парень замер. Караульный подбросил хворосту, шевельнул палкой костер. Огонь вспыхнул ярче. Долго пришлось лежать неподвижно, коченея от напряжения. Наконец Бориско чуть приоткрыл один глаз.

«Нет! Сторож даже не дремлет! Чего ему, черту, не спится?» — подумал Бориско, но тут же зажмурил глаз, потому что сторож встал и принялся расталкивать одного из спавших у костра воинов. Тот поднялся, сладко зевая, почесываясь. Сел у огня. Пока менялся караул, Бориско успел высвободить и вторую руку. «А дальше как?» Парень шевельнулся, будто во сне, и чуть придвинулся к костру. Караульный сразу поднял голову.

«Эх, тверичи, тверичи! От них оплошки не жди. Знают: князь Михайло за все взыщет! Лютый человек князь Михайло! А что же со мной будет?» Бориску, несмотря на тепло, озноб начал бить. Караульный бросил в костер сразу большую охапку хворосту. Повалил густой дым: хворост был сыроват и не загорелся сразу. Бориско, не раздумывая, скользнул ужом из–под попоны и сунул ноги прямо в горячие угли. Это движение не укрылось от сторожа, он приподнялся на пеньке, но за дымом ничего не разобрал. Бориско лежал неподвижно. Стиснув зубы, он чувствовал, как сквозь сапоги жар костра добирается до ног, но встреча с Тверским князем была страшнее обожженных пяток, терпел и наконец почувствовал, что веревка, стягивавшая ноги, перегорела.

Бориско вскочил и ринулся в темноту.

— Стой!

Мимо, совсем близко, свистнуло пущенное вслед копье.

Впереди густые кусты ивняка, которыми зарос крутой спуск к речке. Парень, не разбирая дороги, кинулся вниз. На сучках оставил клочья кафтана, ободрал лицо и руки в кровь, едва не выколол глаз, но зато ушел от погони. Вот в темноте светлой полоской легла прибрежная песчаная отмель. Дальше жутко темнела вода. Но раздумывать некогда — тверичи тоже не разбирают дороги, ломятся сквозь кусты.

Парень вошел в воду, поскользнулся на камне. Тотчас сверху на звук всплеска посыпались стрелы, но Бориско, не задерживаясь, шел дальше. Вода по грудь. Еще несколько шагов, и стало мельче. Какие–то стебли опутали ноги, парень споткнулся, и опять на всплеск — стрелы. За спиной крики, плеск. Враги с размаху кидаются в воду, но берег уже близко. Впереди лес…

Бориско бежал долго, прямиком, без дороги. Дышать стало нечем, сердце норовило выпрыгнуть из груди, под ложечкой нестерпимо кололо. Но сзади голоса, треск — погоня.

«Нет! Не уйти!»

Вдруг Бориско полетел куда–то вниз. С силой ткнулся лицом в мокрый песок и, оглушенный, потерял сознание…

На рассвете холодная роса помогла парню очнуться. Сначала Бориско никак не мог понять, где он: перед глазами висели какие–то коряги. Но, оглянувшись, парень увидел, что лежит он в яме под корнями вывороченной столетней сосны. Сознание приходило медленно, вместе с болью в избитом, изодранном теле. Как израненный зверь ищет укромного логова, где можно отлежаться, так и Бориско заполз поглубже под корни и затих. С корней вдруг сорвалась большая глыба слежавшегося светло–серого песка, упала на дно ямы, рассыпалась. Бориско вздрогнул. Забился еще глубже. И вовремя. Захрустел валежник. К яме подошли двое. Бориско расслышал звяканье металла: «Люди одеты в доспехи. Тверичи!» Затаился, не дышал.

— Подержи–ко щит. Я слезу, посмотрю, нет ли его под корнями, — сказал один из тверичей, судя по голосу, молодой воин.

Бориско задыхался от злобы. «Спустись, спустись в яму. Голыми руками задушу, а там будь что будет!»

Но тут другой голос (Бориско понял: говорил старик) откликнулся:

— Лезть в яму непошто. Нет там никого.

— Почем ты знаешь?

— А вон, гляди. В самой середке колокольчик растет. Будь он там, непременно смял бы цветок, да и следов на песке нет, вишь, как осыпался песок, так и лежит.

— У тебя и глаз, Пантелей Митрич! — восхищенно воскликнул молодой.

— Поживи с мое, и у тебя глаз зорок будет… Пошли дальше. Искать его надо. Здесь он где–то, далеко ему не уйти.

Опять звякнули кольчуги, несколько раз хрустнул валежник, потом хруст затих. Ушли!