Наконец окованные железом ворота начали открываться, под сводами башни показались всадники. Первым выехал сухощавый смуглолицый воин, над ним колыхнулся, вспыхнул в лучах солнца небольшой стяг. В народе узнали знаменосца.

— Игнат Кремень.

— Из сотни Семена Мелика.

— Значит, Семен опять в поход.

— Сызнова.

— Захороводили Семку вконец. Мне по суседству ведомо, ему и борти обойти недосуг, а чтоб мед переварить… куды там! Он, что было у него цельного меду, все купцам задешево спустил.

— Купцы, глядишь, сыченый мед продадут, не проторгуются.

— Ну, Семен — княжой человек, небось, Митрий Иванович в таком разе ему поможет, да и Черный бор с него, чаю, не брали?

— Нет, не брали!

— А с меня, небось, взяли…

— Не скули! Один ты, што ль!..

Мерно, ряд за рядом ехали воины, потом выехал Владимир Андреевич сам–друг с князем Андреем Ростовским. Люди снимали шапки, кланялись. По толпе шел говорок.

— Володимир Ондреевич тоже в Орду?

— Нет. Он Москву блюсти остается. Ростовский князь — тот к Мамаю на поклон.

— Так и надо. Митрию Ивановичу вместе с Володимиром Ондреевичем в Орду ехать — головы там потерять.

— Мамай, чаю, дорого дал бы единым махом обоих князей загубить.

— Во! Во! Ты сущую правду вымолвил. Однако, мужики, смотрите — коня княжого ведут, а сам князь Митрий пеший.

Сытый, застоявшийся конь вскидывал головой, пытался отбросить отроков, те с трудом его удерживали.

Дмитрий Иванович шел рядом с женой. В народе опять заговорили.

— Глянь, княгиня еле бредет, белый свет ей не мил.

— Бабы всегда так. Ишь нареванная. Очи опухли.

— Бабы всегда… — зазвенел женский голос, — о вас, дураках, печемся, о вас горюем, а вам, мужикам, хошь бы што!

— Оно, конечно, кума, печетесь. У меня жена как возьмет кочергу, так лучше бы она и не пеклась.

Перекликая хохот, кума кричала:

— И за дело! За дело! Зальешь зенки–то, ну чем же тя и потчевать, окромя кочерги.

— Будет вам ржать! Нашли время.

— А Авдотью Митревну жаль. Вернется князь из Орды аль нет, кто знает, а она, вишь, в тягости.

— Ну, бог милостив.

— А Мамай свиреп.

Следом за Дмитрием четверка вороных коней везла колымагу митрополита. Народ чутко подметил, что на душе у владыки смутно.

— Гляди, робяты, как владыка на князя Дмитрия посматривает.

— Тоже тревожится.

— Дмитрий Иванович ему заместо сына. Мальчонкой сиротой остался, он его выпестовал.

— Митрополит Орду знает, вот и сумный.

— Бывал.

— Он, болтают, ныне только до Оки князя проводит.

— Что так?

— Нельзя ему. Посла из Ерусалима ждут, митрополита. Милостыни ради едет он на Русь, ибо оскудела Святая земля от безбожных сарацин. На Царьград сарацины лезут, а нас Орда давит.

— А в Орде владыка был бы нужен.

— Обойдутся. Митрий Иванович и сам не маленький.

За митрополичьей колымагой повалили бояре, причт, монахи. Потом двинулись возы, и будто ветром унесло шум. Народ молча провожал глазами воз за возом. Кто–то горестно прошептал:

— Дары.

— Да, дары! Увозит князь казну. Денежки кровные. У меня последнее взяли.

Сразу сердито откликнулось много голосов:

— Не береди!

— У тебя одного, што ль?

— С меня самого только порты не содрали.

— Со всех так!

— Ну не со всех, вон князь в золоченом доспехе.

— Так нешто я про князя. А людей ободрали.

— И провальная же яма эта Орда. А возы–то, возы, неужто все с серебром?

— Ну и дурень! Где столь серебра взять. Тут одной мягкой рухляди сколько: соболей, куниц, горностаев, а ордынцам поплоше — белка.

— А шеломы злачены, а чарки узорны, а царицам кольца да сережки, да много еще чего. Вон Парамоша стоит, его спросите.

Старый златокузнец Парамоша взглянул на говорившего:

— Сколько добра мы перевели, сколько потрудились. Подумаешь — аж оторопь берет. А нешто одна моя мастерская в Москве.

Из–за плеча Парамоши выдвинулся парень.

— А я бы, братцы, не серебром царю глотку заткнул, а булатом. Пошто терпим? Выйти бы всем миром.

Парамоша сердито отмахнулся.

— Помолчи! Как ты всем миром выйдешь?

— Всей Русью, значит.

— Вот тут и споткнешься. Мы, скажем, выйдем, а Михайло Тверской нам в спину нож аль еще кто.

— Супостатов не искать стать!

— В том и беда! Чтоб Орду одолеть, спервоначала надо своих князей обуздать. Вон Митрий Иваныч на князей посягает, то благо.

— Потому и поборы его терпим.

— А тяжко, — всхлипнула женщина, — пить–есть надо. Ребятишки ревмя ревут, а денежки наши в Орду уплывают.

— Не только в Орду. Купцы и бояре не прозевали, нажились на нашей беде. С меня запись взяли.

— С меня тож.

— Дождутся красного петуха.

— Дождутся ли? Сумнительно! Тоже и Митрий Иванович шалить не позволит, а на княжьи мечи не полезешь.

— Скудно и тяжко черному люду, а вон попам раздолье, с них царь дани брать запретил…

Внизу у моста Дмитрий остановился.

— Попрощаемся, Дуня.

Княгиня, прильнув к нему, шепнула:

— Смотри, помни…

Он сразу понял недомолвку.

— Не горюй, все ладно будет. — И, наклонившись к уху жены, шепнул: — Ты уж как–нибудь расстарайся, чтоб сын был.

Она вспыхнула, опустила голову. Дмитрий поцеловал ее в завиток волос, выбившийся на виске из–под плата…

«Удержать его! Не пустить! Нельзя. Уже далеко он, на мосту, взглянуть бы в последний раз!»

Но не глядят глаза, слезами их залило, только стук подков слышен…

У каждого свое. Недалеко от моста стояла Настя, тоже глядела на уходящих, искала взглядом Семена, и тоже слезы текли у нее по щекам. Ваня чувствовал, как рука матери все крепче сжимает его руку. Ему плакать нельзя — воин, то есть будет воином; он и не плакал, ну, а если пришлось носом шмыгать, так его ли в том вина?

«Вон Аленка улыбается дяденьке Фоме, машет ему платком. Дядя Фома веселый, кивает, и Аленка веселая… Но почему же она тем же платом, которым сейчас только что махала, вдруг глаза утирает?»

У каждого свое. У каждого свое горе.

Травы еще не успели отцвести. Вечерами нагретая за день степь обдавала путников медовым духом. Кажется, что может быть лучше степи в пору раннего лета, но москвичам было не до красот. Для них степь лежала враждебным, диким полем, откуда надо ждать только беды. Вот и сейчас князь Дмитрий, остановив коня, смотрел на желтое облачко пыли, клубившееся вдалеке.

— Вокруг нас кружат, — сказал Семен Мелик, подъезжая.

Князь не откликнулся, смотрел.

— Только того и жди, что нападут, — продолжал Семен.

— Вели воинам быть наготове, — сквозь зубы промолвил князь.

— Давно все готовы, княже, кольчуги и шеломы надеты, колчаны открыты. Пусть сунутся, мы их…

— А зря!

И князь и Мелик обернулись. Сзади стоял Фома, улыбался беспечно.

— Что зря, Фома?

— Зря ждете, когда поганые сунутся.

— А по–твоему как же? — нахмурился князь.

— А по–моему, княже, щуку надобно на живца ловить. — Фома ухмыльнулся, мигнул: — Вишь, впереди овражек с леском, здесь живца и оставить на приманку.

— Ой, Фома!

— Да уж будь, княже, спокоен.

Фома и Семен отъехали в сторону, пошептались, потом Семен поскакал вперед, а Фома к хвосту обоза. По знаку князя обоз двинулся дальше. Вот и овраг, и шелест листвы над головой. Лес не лес, так, перелесок, а хорошо. Нет, ни на какие степи не променяют северяне даже плохонький лесок. Почти весь обоз уже скрылся в лесу, когда перед самым оврагом у последнего воза свалилось колесо. Обоз продолжал неторопливо двигаться вперед, и вскоре в пустой степи около одинокого воза остались три человека: возчик да два воина. И тотчас из глубины степи стало приближаться пыльное облачко.

Поздно, ах как поздно заметили люди у воза мчавшихся на них татар. Они заметались, но вскоре поняли: «Не уйти!» Покорно стали на колени.