Что вписал Владимир в летопись русской славы? Чем помянуть его? Традициями ли вольности вечевой, подобно Господину Великому Новгороду? Богатырством ли и воинской доблестью, подобно Киеву, который грозен был для степных хищников, который грозен был и вселенской столице — Царьграду.

Нет! Иным славен стольный град Владимир.

Когда в поисках мирного житья ушел русский человек с теплых днепровских берегов в северные леса, где с незапамятных времен селились русские люди, когда по берегам Верхней Волги, Оки, Клязьмы стали расти и богатеть города и села, казалось, настало время покончить с дроблением Руси, собрать воедино клочья уделов. Новый город Владимир поднялся тогда над Русью, начав собирание Русской земли. Кичливые бояре древнего Ростова презрительно звали его городом псарей, но простые люди с надеждой смотрели на усиление новой столицы Руси, надеялись и ждали: кончится княжья усобица и Русь вновь станет единой и могучей. Еще только началось дело объединения, а гениальные народные умельцы стали воздвигать вдохновенные каменные сказы храмов, дворцов, башен, невиданным взлетом искусства отметив свое время и на века прославив Владимиро–Суздальскую землю.

Но велики были еще силы, рвавшие Русь на удельные лоскутья, и далеко, далеко было до завершения замыслов объединения, когда налетела гроза Батыева нашествия и прахом упали мечты. Разрозненная удельная Русь встретила татарские орды. И, как все тогда на Руси, рать великого князя Владимирского одиноко, славно и бесплодно полегла под татарскими саблями, напоив кровью своей поемные луга речки Сити, но не сумев спасти Русь от ига чужеземцев.

Что осталось граду Владимиру, бессильной столице порабощенного народа? Пустота, туман, пыль! Лишь дивные камни древних соборов говорят о былом, славном.

По–прежнему озаряет скупое солнце севера гладь белых стен, играет в нарядном каменном узоре резных поясков, опоясывающих храмы на половине их высоты, а тени от ближайших деревьев падают тонкой сетью на алтарные полукружья. Отзвуком дальней романской Европы кажутся глубокие, массивные арки входов. Как далека стала ныне Европа, заслоненная от нашествий монгольских живой грудью русского народа, идущая дальше, вперед, забывшая о спасшей ее Руси.

Когда–то приняв и переплавив наследие Византии, полностью взяв, смягчив, по не нарушив цельности и мощи, завещанной Новгородом и Псковом, Владимиро–Суздальская земля сумела создать свое, новое.

Теперь вокруг храмов Владимира залегла дрёма.

Истлели кости строителей, и самое искусство давно потеряно.

Так мечтой несбывшейся, пустым, заброшенным стоит стольный град, а великий князь, согнав соперника, ушел обратно к себе, в деревянный городок Москву, которая неведомо когда и как над старшими городами встала.

Хотя и нет в Москве чудесных храмов, хотя и деревянные стены окружают кремлевский холм, а Дмитрий Иваныч уехал домой, и лишь изгнанный им Дмитрий Суздальский пасмурно посматривает в сторону ему одному желанной, но недоступной и покинутой всеми столицы.

Когда против воли своей мирился Суздальский князь с Москвой, потребовал от него Дмитрий Иваныч освобождения Семена Мелика, и тут слукавил Дмитрий Костянтинович — сказал, что умер Семен от ран, что схоронили его в пустыне на берегу Плещеева озера. Не мог князь простить Семену меча, против него поднятого, похолопил вольного человека, сослал в одно из самых глухих лесных поместий своих.

Весна в тот год стояла холодная, в темных углах леса долго лежали осевшие, грязные сугробы снега.

Поместье это совсем недавно заселил Дмитрий Костянтинович. Жилось здесь туго. Изб не хватало, ютились в наскоро сделанных мокрых землянках. Леса вокруг стояли вековые, а пашни было еще мало. Холопы валили лес, расчищая место под поля.

Семка, подрубив старую березу, попытался ее повалить, нажал плечом, но лапти соскользнули в хрустящем снегу, а береза не подалась.

Семен наклонился, взял пригоршню снегу, бросил несколько смерзшихся крупинок в рот, тут же поперхнулся, потому что подошедший сзади тиун толкнул батогом в спину.

— Работай!

Прошло то время, когда Семен огрызался, теперь он послушно взялся за топор. Огрызнулся за него Друг, подвернувшийся под ноги тиуну и получивший в свою очередь пинок.

Тиун вдруг расшумелся:

— Долго ли ты мои приказы сполнять не будешь? Сказано те, чтоб духу собачьего тута не было, а ты все пса прикармливаешь. Убью! — Снова пнул собаку.

Холопы, зная, что Семен непременно за Друга вступится, побросали топоры, смотрели издалека — что будет?

В Семена и на самом деле как бес вселился — не стерпел, рявкнул на весь лес:

— Ты, княжой пес, мово пса не замай! Нашел он меня в беде, вдругорядь нашел в беде пущей, когда вы, вражьи дети, надо мной измывались, и будет со мной!

— Но! Но! Потише!.. — начал было тиун, однако, поглядев на Семена, опустил палку.

— Сам потише будь! В лесах живем, попомни это, не доводи до греха, — выкрикнул Семка и, плюнув, сел на пень, подтащил взъерошенного, рычащего пса к себе, гладил его.

Тиун тоже плюнул, пошел прочь.

Беда с такими. То ли дело с тем, кто в холопстве родился, с измалетства к рабству привык.

Но, оглянувшись, все–таки прикрикнул:

— Ты што на пне, как на печи, расселся! Отдыхать вздумал?

Семен успел поостыть, понуро поднялся, лениво дорубил березу, повалил, не спеша стал обрубать сучья — труд рабий! В прошедшую весну так же вот лес валил, но был вольным смердом, работал на себя, а тут только и ждать осталось, когда потемнеют холодные, низко летящие тучи, когда еще один постылый день минет. Но ждал этого часа Семен, не только об отдыхе да о каше думая…

Когда тиун, погасив лучинку, ушел и в пропахшей грязным потом землянке говор постепенно сменился храпом, Семен тихо окликнул лежавшего рядом холопа.

— Ну как, Иван, сказывал?

Спрошенный хотел отвечать, но зашелся натужным кашлем, сел на нарах, скинул овчину, кашлял, кашлял.

Семен накрыл его, укутал. Иван шевельнулся, захрипел:

— Говорю, да с оглядкой — опасаюсь. Сегодня я кривого Ваську подговорил. Его десятник по башке палкой огрел. Васька и упади замертво, а десятник, греха не боится, перешагнул через него и пошел дале драться. Тут я к Ваське и подсунулся: доколе, говорю, терпеть муку будем? А Васька на меня единым оком взглянул и ответил эдак:

— Чего лезешь, Иван, без тебя тошно. Терпеть нам вечно — холопы мы кабальные…

Закашлялся снова. Семка терпеливо ждал.

— Тут я про московские слободы Ваське и скажи, — отдышавшись, вымолвил Иван. — Васька верит плохо, но, говорит, бунтовать зачнете — пристану, потому все одно — пропадать!

— Тише! — толкнул Семка Ивана и в темноту: — Кто тут? Ты, Илья?

— Не пужайся, я! — ответил подошедший. — Все людей искушаешь, Семен? Вот и я тебя слушаю и через тебя рабом неверным становлюсь. Ох! Тяжел грех!

Семен, вздохи Ильи мимо ушей пустив, сказал убежденно:

— Знаю я Дмитрия Суздальского, не успокоится он, на Москву опять полезет, знаю и Москву, там взятый кус из рук не выпустят, а посему жди, робята, драки. Тогда не зевай!

Илья засопел, слышно было — отошел, потом сказал из темноты с угрозой:

— Ты, Семка, не бреши! Повсюду людей кабалят, а у тя выходит — Москва холопов в слободы сманивает, на волю пущает. Чудно! С чего бы это?

— У кого голова на плечах есть, тому понять не мудрено,— откликнулся Семка. — Москва людей к себе приманивает, через то сильней становится. Освободи тебя, дурака, небось и ты за Москву горой стоять будешь. Ты раскинь мозгами–то…

— Я раскинул. Ну, скажем, сцепятся два князя Дмитрия, а вы тем временем здесь стражу перебьете и утечете, а потом что? В слободе будете жить без оброков, без даней?

— Я того не говорил, — откликнулся Семен, — татары подушную дань как драли, так и в слободе драть будут, да и без дани князю не обойдешься, спасибо скажи, что хошь боярина над тобой не будет.