— Твоя воля, владыко.

Митяй опять топнул.

— Ты другое разумей. Бурю пережидать ты меня уговариваешь. С каким умыслом? То ли в самом деле обо мне тревожишься, то ли за свой живот опасаешься, а может, ты с Дионисием заодно! А?

Судорога пробежала по лицу Митяя.

— Смотри, отче Пимен, не сесть бы тебе в сруб заодно с Дионисием. Вдвоем, чаю, веселее будет.

Пимен ответил побелевшими губами:

— Если сидеть мне в срубе, так одному.

— Аль Дионисий тебе не товарищ?

— Ты, владыко, и сам про это знаешь, да суть не в том, кто кому в товарищи сгодится.

— В чем?

— А в том, что не видать Дионисию сруба. Корешки от попа Ивана я тебе привез, так мне ли не знать, про кого они припасены.

Митяй недобро усмехнулся, отвел глаза в сторону:

— Ты прав, знаешь ты много, — еще раз усмехнулся, хуже прежнего, — слишком много знаешь.

Пимен отступил на шаг, положил ладонь на грудь, там, где испуганно трепетало сердце. Митяй сразу забыл о Пимене, скорым шагом пошел к кормчему.

— Не везешь?

Генуэзец только головой мотнул.

— Ладно! — возвысил голос Митяй. — Отсель до Сурожа недалече, туда пойду, авось там настоящий кормчий найдется.

Генуэзец перестал жевать.

— В Сурож?

— В Сурож! И медлить не буду.

Кормчий поднялся.

— Коли так, поп, едем. К обеду корабль будет тебе готов, но обедать своим людям запрети, все равно еда назад пойдет.

— Не твоя печаль, кормчий.

— Не моя, — кормчий хлопнул себя по животу, — мой сыр при мне и останется.

Поп Митяй засмеялся. Доволен был поп, ему и в голову не пришло оглянуться на Пимена, а тот стоял, все еще прижимая ладонь к груди, но о сердце Пимен уже забыл… под ладонью он ощущал твердый комочек: то был утаенный, на всякий случай, корешок попа Ивана.

Черным истуканом стоял на носу корабля поп Митяй. Далеко впереди, в мерцающем зное проглядывала полоска берега. Там лежала Византия, там был Царьград. Вцепившись руками в нагретое солнцем дерево борта, Митяй глядел вперед, глядел до боли в глазах. Хотелось верить, что берег пусть медленно, но приближается, а берег был все там же, в недосягаемой дали.

Ветер! Куда делся ветер? Давно ли в Каффе ревела буря, а сейчас сонные маслянистые волны мертвой зыби поднимают и опускают, поднимают и опускают корабль до тошноты, до одури.

Митяй стоял один. Спутники его, опасаясь бешеных вспышек гнева, собрались на корме. Каждый молча думал свою думу.

Наконец архимандрит Пимен, шумно вздохнув, сказал:

— Бог не хочет, чтоб Митяй до Царьграда добрался. Не хочет явно. Сперва бурю на нас наслал, теперь тишь.

Со страхом поглядел на Пимена Дорофей — печатник митрополичий, отступил в сторону архимандрит Коломенский Мартын, а Петровский архимандрит Иван бочком, по борту стал пробираться к носу корабля.

Пимен ткнул в его сторону перстом:

— Сам то ж думает, а доносить пошел.

Иван не оглянулся, ответом не удостоил. Будто не про него сказано.

Корму этими словами как вымело, пусто стало вокруг Пимена, архимандрит Иван дернул плечом, таиться бросил, прямо пошел на нос корабля.

— Иди, иди! Не опоздай смотри, — издевался вслед ему Пимен, а сам невольно похлопывал себя по груди, там, где был спрятан корешок попа Ивана. Сейчас под ладонью ничего не прощупывалось.

Иван подошел к Митяю.

— Владыко…

Митяй вздрогнул, оглянулся, сказал глухо:

— Это ты, отец Иван? Помоги спуститься в камору. Худо мне, в глазах мутится, видно, солнцем напекло.

Митяй шагнул и повалился. Архимандрит не успел поддержать его. На корабле поднялся шум, отовсюду к Митяю бежали люди, подхватили на руки, понесли, и никто не видал, что к Пимену подошел Дорофей–печатник.

— Добыл?

— Добыл, да так чисто, что Митяй и глазом моргнуть не успел, — ответил Дорофей, сунув в руку Пимена ключи.

Пимен молча кивнул. За хлопотами с Митяем, которого начали бить корчи, некому было заметить, как Пимен спустился в кормовой чулан, где хранились ризы и казна Митяевы. Там, заперев за собой дверь, он кинулся к ларцу, торопливо искал нужный ключ в связке. Наконец ларец был открыт.

— Хартии! Хартии! — бормотал Пимен, роясь в ларце. — Может, солгали, что князь дал Митяю хартии неписанные? Нет! Вот они! Чистые, только внизу подпись Дмитрия Ивановича и печать его. — Пимен вытащил одну грамоту, схватил перо, обмакнул, но писать не мог: дрожали пальцы. Ударил себя кулаком в лоб.

— Пиши, пес смердящий! Пиши! Али захотел в сруб сесть?

Воспоминание о срубе — будто ушат холодной воды. Пимен сел, снова макнул перо, принялся выводить:

«От великого князя русского к царю и патриарху царьградским. Аз послал к вам, избрав от всей земли, архимандрита Пимена, мужа честна, да поставьте мне его митрополитом на Русь: ибо единого его избрали на Руси, иного лучше его не сыскали».

Свернув грамоту, он спрятал ее на груди и вышел с оглядкой из ризницы. На палубе было пусто, только кормчий–генуэзец стоял у мачты. Внизу, у входа в митрополичью камору, толпились люди. Пимен, спустясь на несколько ступенек, остановился, спросил:

— Как владыка?

— Кончается…

Пимену стало страшно, хотел уйти, не успел. Загородив тучным телом дверь, из каморы вышел Коломенский архимандрит. Он повторял одно слово:

— Преставился! Преставился!

Оттолкнув Мартына, на палубу выскочил архимандрит Иван.

— Митяй помер! Царство ему небесное! Кто же теперь в митрополиты ставиться будет?

— Я! — твердо ответил Пимен.

— А почему ты? — Иван оглянулся. — Отцы честные, чаю, вам ведомо: Пимен — мздоимец, Пимен — бражник, Пимен…

— Ты сам бражник, нечестивец, блудник! Всем ведомо, как ты вечерами к дьяконице ходил.

— Я?

— Ты!

Архимандрит Мартын, расталкивая толстым животом Ивана и Пимена, наскакивавших друг на друга, попытался их усовестить:

— Аль вы, отцы, всю мудрость растеряли? Митяй мертвый лежит, а вы лаетесь. Кого патриарх поставит в митрополиты, тому владыкой и быть. Я ведь тоже архимандрит.

— Ты тоже…

Пимен и Иван вместе оттолкнули Мартына и принялись за старое. Иван уже рукава у рясы засучивать начал. Вокруг шумели:

— Быть Пимену владыкой! — кричал Дорофей.

В ответ дьякон Григорий сунул ему кулаком в живот.

— Ивану!

— Пимену!

Кормчий ухватил за рукав толмача Ваську Кускова.

— О чем они? Или упились?

Васька отмахнулся, выдернул рукав, заорал:

— Пимену быть митрополитом! Пимену!

— Прокляну! — надрывался Иван.

— Проклянешь? Еретик! — Пимен выхватил грамоту, развернул.

— Читайте, отцы! Дал мне сию грамоту князь Дмитрий, на случай, ежели с Митяем какая беда приключится.

Сразу стало тихо.

— Пусть протодиакон прочтет.

— Читай, Давыд.

— Читай!

Давыд взял из рук Пимена грамоту, кашлянул, загудел:

«От великого князя…»

Никто не ждал, что у Пимена за пазухой такое припасено. Слушали с опаской, притихнув. Куда же тут спорить, если под грамотой покачивается на шелковом шнуре печать великого князя. Только архимандрит Иван, едва Давыд кончил читать, заметался, закричал:

— По лжи ходите! Ложью глаголете! Дайте срок, царю и патриарху открою глаза! Все ложь и грамота ложная!

— В железо его! — крикнул Пимен.

Святые отцы собрались в кучу вокруг отбивавшегося Ивана. Кормчий с интересом смотрел на свалку, а увидав Ваську Кускова, выскочившего из свалки и утиравшего подолом рубахи кровь на расцарапанном лице, пристал:

— Да скажи наконец, чего попы не поделили?

— Иди ты, латынец, знаешь куда… Не до тебя! — огрызнулся Васька.

Над черным заречным лесом, почти касаясь его зубчатого края, висел огромный подрумяненный блин месяца, а глубоко внизу, пересекая поперек темную полосу Оки, дрожала и дробилась красноватая маслянистая полоса. Вот на нее выползла темная тень парома, еще немного — и паром ушел со светящейся полосы, скрылся в прибрежном мраке. Слышно было, как скрипнули сходни. Один–единственный воз съехал на берег и медленно полз на кручу. Вот он остановился. Старческий голос, прерываясь кряхтеньем и кашлем, окликнул: