Звено к звену ложились события, в разных местах, в разное время, а сцеплялись они в одну цепь. Звенья!

Пурга! Как встретила русские рати на литовском рубеже, так и метет. Рубеж! Горько подумать. Брянщина — исконная русская земля, а лежит за рубежом великого княжества Литовского, и идти по этой земле надо, щитами прикрываясь, копьями щетинясь.

Князь Владимир Андреевич Серпуховский смотрел через Десну на заснеженные стены Трубческа. [291]Вместе с ним московские, серпуховские, псковские бояре и среди них князь Андрей Ольгердович. Ольгердович! А стоит под московскими стягами, а в Трубческе родной брат его Дмитрий Ольгердович заперся. Умер старый Ольгерд, начался разброд в Литовском княжестве. Начался.

Выше и ниже города, поперек Десны, чернели темные вереницы ратей, там в челе войск шел воевода Боброк, но где он сейчас был, никто не знал. Давно Боброк не гнал вестников.

А град, притихнув, ждал приступа.

«На стенах, наверно, смолу варят». — Так думал князь Владимир, тщетно стараясь разглядеть сквозь пургу дым со стен града.

«Белым–бело над Десной, не то что дым, и град плохо виден».

— Всадник!

Слово это сказал Андрей Ольгердович. Он настороженно вглядывался в белую мглу, щурил глаза, а глубоко в прищуре улыбка спрятана.

«С чего бы? Не с чего улыбаться князю Андрею!»

Но Ольгердович не стал скрывать радости. Подойдя к Владимиру, сказал:

— То брат мой скачет!

«Еще далеко, еще лица не различишь, а Андрей говорит: «Брат!» Значит, знал заранее! Значит, ждал брата! Значит, сговорились они!»

Не мог понять Владимир Андреевич, радоваться или тревожиться от таких мыслей: одолевала тревога.

Всадник между тем приблизился, вот и лицо видно.

«Да! Дмитрий Ольгердович! Он! Как на брата похож, и очи одинаково щурят, и носы у обоих тонкие с горбинкой, и даже светлые бороды одинаково снегом запорошены».

— Володимир Андреевич, будь здрав! Здравствуй, Андрюша! И вы, бояре, здравствуйте!

Дмитрий Ольгердович сорвал шапку, трижды мотнул поклон: князю, брату, боярам и, нахлобучивая ее, сразу о деле заговорил:

— Отъедем на лед, Володимир Андреевич. С глазу на глаз потолковать с тобой надо.

Владимир тронул коня. Позади голоса бояр:

— Обожди, княже, как можно без охраны!

Владимир и ухом не повел. На льду Десны он остановил коня, поджидая отставшего Ольгердовича.

— Говори, князь Дмитрий.

— Ты, Володимир Андреевич, сам знать должен, как у нас в Литве после смерти отца моего дела обернулись. Стол великокняжеский захватил Ягайло, Андрея из Полоцка согнал, а Андрей — ему брат старший. Испил горя Андрюша. Спасибо, псковичи его приняли, а то совсем беда. Нынче беда на мою голову — Ягайло до меня добираться стал, и если ты Трубческ возьмешь, ему это на руку будет, а не возьмешь — все едино рати мои в битвах с тобой лягут, и против Ягайлы я не устою. Наградил меня бог братцем. Вот я и думаю: ты меня побьешь, я тебя побью, а мне все едино худо, и отдал бы я тебе град без боя, кабы знать, что Дмитрий Иванович меня в Москву примет.

Ждал Ольгердович, что ахнет от неожиданности князь Владимир, а он лишь подмигнул понимающе да и спросил:

— Хочешь сидеть князем во граде Переславле?

Пришлось ахнуть Дмитрию Ольгердовичу.

— В Переславле–Залесском?

— Ну да! Ждали мы, что ты на бой с нами не станешь, и на сей случай брат Дмитрий велел тебе Переславль сулить. Собирайся с женой и детьми, с боярами и ратниками. Там под Москвой никто тебя не тронет, конечно, если… если ты из воли Москвы не выйдешь.

Дрогнуло гордое лицо Ольгердовича, затрепетали тонкие ноздри, еле сдержался князь, не всхлипнул:

— Пусть верит мне Дмитрий Иванович! А чтоб знал он верность мою, скажу тебе то, о чем вам на Москве еще неведомо: Мамай ждет лета, чтобы на Русь идти…

— Нам то вестимо!

Ольгердович как будто и не слышал этих слов, продолжал:

— А чтоб вернее Русь разгромить, Мамай в поход Ягайлу позвал…

— Ягайлу?!

Или порыв ветра забил рот Владимира снегом, или тревога сдавила горло, только захлебнулся он, замолчал, а Ольгердович докончил:

— И обещал Ягайло на зов Мамая прийти!

Весной новое звено легло в общую цепь.

Смущенно переступая ногами в растоптанных лаптях, мужик украдкой косился на пол.

«Конешно, ростепель, а все же невежество, наследил в хоромах у князя, натекло с лаптей».

Дмитрий Иванович поднялся с лавки, шагнул к мужику, тяжелый, плечистый. Мужик невольно попятился, но князю было не до мокрых лаптей.

— Ты кто? — спросил он.

— Гонец. Я же тебе о том сразу сказал.

— Откуда?

— Из Рязанской земли. Деревня наша порубежная, на полдень от Рязани, а дальше степь. Узнали мы, что Мамай заповедал улусам своим, дабы ни един земли не пахал, а были бы готовы на русские хлеба. Узнали и раздумались, на миру решили меня к тебе послать. Грамотку пономарь писал, из псалтыря листок вырвал, не обессудь, хартии нам достать было негде, дело наше смердье.

— Почему ко мне пришел? Почему не в Рязань, к своему князю Олегу? Туда ближе.

— Далече от нас до Олега. Продался он Мамаю. Боярина Епифана Кореева к безбожному Мамаю и к нечестивому Ягайле посылал он, чтоб сговориться, чтоб, значит, вместе на Русь идти. Олег, конешно, себя бережет, его татары сколько раз били, а нам, смердам, каково? Улусы ордынские на русские хлебы придут, они не посмотрят, что Олег с ними заодно, нас ограбят, нас в рабство уведут. Олег свою шкуру спасает, а до нашей ему дела нет.

— Или я больше о смердах пекусь? — спросил Дмитрий Иванович.

— Кто тебя знает, княже, мы далече живем, и о том нам не ведомо, но знаем мы, что ты Бегича на Воже разбил, что татар на Русь не пускаешь, заступись и ныне. Вся надежа на рати твои.

— Ратей моих мало. Вон вы в грамоте пишете: «…Со всей степи идут к Мамаю силы». Мало княжеской рати, надо бы ополчение мужицкое поднимать, да кони ваши для битвы не гожи, а в пешей рати что толку, не устоять ей против конных орд.

— Есть толк, княже, в смердьей рати. От даней, от поборов царских обнищали мы. А набеги! Арапша после Пьяны у нас разбойничал, Бегич на Вожу шел — тож грабил, Бегича ты побил — Мамай в отместку Рязанскую землю зорил. Невтерпеж стало. Подними мужиков, княже, крепко будем стоять!

Забыв о недавнем смущении, мужик шагнул вперед, в лаптях хлюпнула вода, но сейчас он даже не заметил этого.

— Да лучше я в битве помру, чем эдак жить!

Не заметил мужик, что за спиной у него отворилась дверь, и замолк, лишь услыхав слова:

— Мечи я привез, Митрий Иванович, от мастера Демьяна. Куды складывать прикажешь? Все подклети забиты.

— Вовремя пришел, Фома, — ответил князь, — дай этому человеку меч.

— Ему? — Фома с сомнением покачал головой. — Смерду булатный меч?

— Булатный! — Мужик, как подкошенный, упал перед князем на колени, стукнул лбом об пол…

Снова заскрипела дверь.

— Здравствуй, Дмитрий Иванович! Фомка, как жив?

— Семка!

— Он самый! Кольчуги я привез, а добыл их откуда, ты, княже, и не поверишь. У Фомкиной тещи в гостях был.

— Ты, Семка, што меня морочишь? Нет у меня тещи!

— Ой ли? А боярыню Паучиху забыл?

— Дак нешто ты у Паучихи кольчуги достал?

— У нее! Крутилась, крутилась она, как лиса, а податься некуда, кузнецы у нее новые, к паучьей хватке непривычные, потому злые. От кузнецов и вызнал, что у нее полны анбары кольчуг для Ягайлы припасены. Пугнул, а боярыня Москвой пугана. Задешево отдала.

— Теги! Теги! Теги! — ласково звала старуха, рассыпая зерно. С торжественной важностью через болотце к ней шагали журавли.

— Эй, бабка!

Старуха прикрыла ладонью глаза от солнца, разглядывая подъезжавшего всадника. Журавли застыли, тревожно подняв подрезанные крылья.