Дмитрий будто ничего не слышал, молчал. Владимир наконец не утерпел, толкнул брата:

— Да скажи хоть слово. Уставился!

Дмитрий медленно провел тыльной стороной ладони по глазам.

— Мне за самовольство еще держать ответ перед Мамаем. Потому рано веселиться. Посла Сарыхожу, пока он на Руси, во что бы то ни стало надо на Москву залучить и купить, иначе и голову потерять недолго. Но кого послать за ним? Надо, чтоб муж был умудренный опытом, ибо Сарыхожа, как слышно, волк травленый.

— Пошли Боброка, — быстро ответил Владимир Андреевич.

— Нельзя! Дмитрий Михайлович здесь при полках нужен. Молодых бояр сейчас нет.

— Ты про кого?

— Ну, скажем, Бренко, он Москву блюдет, Кошка в Ростов Великий послан, Свибл Суздаль от князя Михайлы стережет. Кого послать?

— Пошли меня, княже господине, — выдвинулся вперед Василий Васильевич Вельяминов.

«Нельзя послать Вельяминова! Где ему с послом Мамаевым совладать, оседлает его Сарыхожа. Да и не дело: сын из Москвы в Тверь бежал, а отца послом к тверичам послать — разум потерять».

Но сказать так — врага нажить, пришлось найти отговорку.

— Не по годам тебе, Василий Васильевич, такой труд. Ехать придется быстро. Михайло Тверской не иначе на Волгу подался. Путь не малый.

Василий Васильевич с ворчанием отошел, а Дмитрий Иванович пошарил глазами, остановил взгляд на Захаре Тютчеве, скромно стоявшем поодаль.

— Ехать тебе, Захар!

Тютчев кратко передохнул, выпрямился, сдернул шапку.

— Спасибо за честь, княже!

Дмитрий Иванович повторил:

— Ехать тебе. Возьми для охраны сотню воинов. Зря с Михайлой не задирайся, однако и спуску ему не давай, а на Сарыхожу даров не жалей, волоки его в Москву.

Вельяминов стоял, тяжело опираясь на посох, вцепившись, что было силы, костлявыми руками в серебряный набалдашник. Пепелил гневным оком Захара. Будь его воля, этим самым посохом разразил бы он Тютчева. Но руки коротки… От этого еще горше стало. Словно клубок змей, копошились мысли:

«Боярину, тысяцкому отказал, а княжого писца, человека без роду, без племени, посылает к цареву послу. Легко ли! А Тютчев–то, Тютчев, рад, пес! Ишь стоит плечо о плечо с Семкой Меликом. Этому тоже давно пора посохом в морду ткнуть, тоже воевода выискался. Тать! Шпынь ненадобная!»

А Захар тем временем просил:

— Дозволь, Дмитрий Иванович, взять сотню Семена Мелика. Мы с Семеном дружим, оно как раз придется.

Князь засмеялся:

— У тебя губа не дура! Ладно, бери. Ребята лихие. В поход сегодня же.

— Я мыслю в Ярославле мурзу перехватить.

— Нет! Не поспеешь. Князя Михайлу без боя побили, он теперь борзо побежит. Иди прямиком на Мологу. Спеши.

Дмитрий вдруг подмигнул Тютчеву с веселой хитринкой:

— Пойдем сейчас дары для мурзы выбирать.

— Пойдем, княже.

Вельяминов, не шелохнувшись, глядел им вслед.

«И вечерню стоять не стал. Греха не боится Митя. Млад и глуп. Со смердами якшается…» Но тут взгляд Вельяминова упал на быстро спускавшегося со стены Боброка. «Со смердами? Нет! Вон Боброк, не то что боярин — князь, а в Москву на службу пришел и к Мите куда как близок. Значит, не в смердах суть, не в Захарке и Семке. Значит, он мне… не доверяет!»

Земля поплыла из–под ног боярина Вельяминова.

Глухой, темный лес стоял вокруг. Нижние сучья мертвые, серые сплелись в колючую сеть, рвали одежду, норовили выколоть глаз, сорвать шапку. Лес сырел, дорога терялась во мхах. Да и какая дорога — бортничья тропа, петлявшая меж буреломных завалов. Семен который раз спрашивал мужика–проводника:

— Далече осталось до Волги?

Мужик отмалчивался, только вздыхал, явно заблудился. Наконец проводник остановился около древней сосны, склонился над крестообразной зарубкой, затянутой смолой, запустил пятерню в затылок.

— Вишь ты, куда он завел.

— Кто он? Куда завел? Далече до Волги?

Мужик укоризненно посмотрел на Семена из–под лохматой опушки шапки.

— Кто он? Вестимо кто…

— Полно врать! Сам запутался, а на лешего валишь, да и хохота лешачьего мы не слышали.

Мужик насупился, строго прикрикнул:

— Помолчи! Не поминай его. Накликаешь лихо. А что до хохота, так он эдак разве бабенку какую заведет, а нас, лесовиков, этим не возьмешь. Он норовит глаза отвести, там на тропе корягой станет, здесь туманом ляжет. Вот и ныне завел нас на проклятое место. Ты о Волге спрашивал, далече ли. Рукой подать, пяти верст не будет, а все без толку. Перед нами зыбучее болото, а посреди его озеро Лушма, Святое тож.

— Святое? Это к добру.

— К добру, — передразнил мужик, — как же, держи карман шире. Кто его Святым прозвал, не ведаю, но самое это гиблое место. И не велико озеро, а глубь преужасная. В зыбуне [262]окна, а в воде он…

Мужик не договорил. Фома толкнул проводника, тот плюхнулся на моховую кочку, а Фома загремел:

— Кто это он? Водяной, што ли? Подавай его сюды! Я ему соминые усища повыдергаю! Где тут зыбун непроходимый? Нет такого болота, штоб я через него не перебрался!

Фома быстро пошел к озеру, следом потянулись остальные воины. Вскоре открылась зеленая, яркая, как ковром бархатным покрытая низина, на ней редкие низкорослые сосны, посредине, за сизыми стволами, густо–синяя узкая полоска озера, за ней такие же зыбуны, а еще дальше золотые, песчаные откосы коренного берега.

Фома шел, беззаботно посвистывал. Вскоре мох под ним начал качаться. Фомка отстегнул меч, скинул броню, присел на корягу, стал проворно стаскивать сапоги, с хитрецой подмигнул дружкам:

— Пошто водяному добро отдавать. — И крикнув: — Стойте здесь, — двинулся вперед.

— Зря ты его отпустил, Семен Михайлович, того гляди погибнет Фома, гляди, как он во мху вязнет, — пенял Мелику Захар Тютчев.

Семен лишь плечом повел. Дескать, поди, не пусти такого. И только успел посмотреть на Захара, как единым вздохом ахнули люди. Пронзительно закричал Фомкин друг Никишка. Семен взглянул и похолодел. Надо мхом виднелась лишь голова да плечи Фомы. Провалился он и держался на широко раскинутых руках. К нему бросились на помощь.

— Назад! — заревел Фома, но никто его и не думал слушаться.

— Назад, говорю! Меня водяной за пятку держит!

Люди стали, а Фома давай куражиться:

— Не суйтесь, пропадете. Я с ним, с мокрым бесом, и сам расправлюсь!

«Кто его знает, Фому–то. Может, так чудит, может, и впрямь водяной его держит, а утащить сил не хватает».

А Фома балагурил, орал:

— Ну ладно, дядюшка водяной, поймал меня, так и топи, а пятки щекотать это уж баловство. Ой, щекотно! Ой, невмоготу!

Повернулся, лег на грудь, пополз. Видно было, как раздается под ним мох, но Фома полз и полз, поварчивая на все болото:

— Ничаво! Ничаво! Чистая вода меня держит, вода со мхом и подавно. Ничаво!

Вылез–таки! Сел на бугорок, заросший пушицей, смачно сморкнулся, зажав одну ноздрю, захохотал:

— Робяты! Я водяного в морду лягнул, он и был таков, пошел восвояси, к носу лягуху прикладывать…

Никишка не вытерпел, закричал:

— Прикуси язык, Фомка. Тебе–то ничего: ты в нечисть не веришь, она над тобой и не властна, а нам каково?! Раззадоришь его, всех перетопит в болоте.

Фома, сморкнувшись из другой ноздри, ответил с ухмылкой:

— Будя скулеть, Никишка, аль забыл, как мы с тобой железными скрепами небо латали, когда оно в грозу лопнуло?

— Не было такого, не было!

— Ну вот! Может, и водяного не было? — Фомка с явным озорством наклонился над окном во мху и давай честить водяного да так, что бывалые воины, сами умевшие садануть крепкое словцо, удивились, а Фома, расправясь с водяным, лег на брюхо и пополз дальше, огибая озеро.

Солнце уже успело подняться к полудню, когда вернулся Фома, мокрый до нитки, через прореху рубахи видна глубокая царапина, ободрался во мху о корягу, но был доволен.

— Нашел я обход! Мох плотный, даже кони пройдут, но доспех все же сымайте да на волокуши кладите, а то, кто его знает… — подмигнул Никишке, — вдруг водяной пошалит.