Князь гордо выпрямился в седле, не оглядываясь больше ни на мечеть, ни на толпу, поехал прочь, и вдруг, будто удар стрелы, короткая, острая мысль: «А может, так и надо нам? Вместе с волей мы и честь и стыд потеряли!»

Андрей Костянтинович головой замотал, да разве мысль стряхнешь, не слепень она, укус ее хуже, больней! Стыд и гнев!

Зарделись щеки князя Андрея. Даже сквозь клочковатую бороду, которой все лицо его мало не до глаз заросло, видно, как покраснел князь. Вспомнить стыдно! Сейчас только что было: ему, Андрею, давал царь Навруз ярлык великокняжеский, а он отказался, взял свой, нижегородский, с легким сердцем выходил из царского покоя, да черт попутал оглянуться, увидел горящий, гневный взгляд царский. Встретил его не дрогнув, спокойно, в спокойствии этом была насмешка. Навруз опустил глаза и… ужалил — посмотрел на князя Дмитрия, стоявшего перед ним на коленях. А Дмитрий, брат… теми же устами, что Москве на верность крест целовал, к поганым сапогам Навруза приложился.

Поднял Андрей коня на дыбы, погнал его по улицам и площадям Сарай–Берке. Завидев взмыленного княжного коня, люди шарахаются в стороны, понимают: встань сейчас ему поперек пути, забудет про гнев ханский, своей головы не пожалеет, затопчет супостата!

Страшен русский человек в гневе!

В каждом селе Дмитрия Суздальского трезвоном встречают. Еще бы — великий князь! Что за беда, что с ним вместе и татары едут? Царь ордынский ярлык на великое княжение дал, а к ярлыку и татар в придачу, для крепости. Кто посмеет худо сказать про князя Дмитрия? Только не Семка, он смолчит: парню деться некуда!

Пришлось–таки с Настей расстаться, куда пойдешь с девкой? Продал Семка коня и доспех, сделал вклад в монастырь и оставил там Настю, мыслил на год, не больше, только бы опериться малость.

Для себя лишь меч сберег и пошел к Дмитрию Суздальскому на поклон, помнил княжью ласку. Здесь, на дороге в стольный град Владимир, решил он подойти к стремени князя Дмитрия, бить ему челом, вновь проситься на службу.

Отовсюду сбегаются люди, толпятся по обочинам дороги, веселый, праздничный говор вокруг, но ничего не слышит Семка, не отрываясь смотрит вдаль, ждет своего князя.

За селом встали тучи пыли.

Едут!

Из–за последней избы показались пестрые стяги княжьи, а рядом бунчук. [83]

При виде этого крашеного хвоста, неведомо от какой ордынской кобылы, смолкли люди, а ветер играл и бунчуком и стягами. Что ему!

Шевельнулась мыслишка: «Зазорно эдак–то», — оглянулся вокруг на народ и по лицам, вдруг помрачневшим, понял — все про одно думают: «Как встречать, как честить такого князя? По древним ли обычаям нашим, кланяясь истово в пояс, или рабьим поклоном о земь лбом?!»

И все прахом пошло: не окликнешь князя и к стремени его не подойдешь — по эту сторону дороги бок о бок с Дмитрием едет мурза татарский.

Зло плюнул Семка, глядел на плевок свой, свернувшийся шариком в дорожной пыли, стоял не шевелясь, как будто не видел, что вокруг весь народ упал на колени. Услышав гортанный окрик, дерзко дернул голову вверх, не сторонясь, не сгибаясь, ждал удара.

Князь Дмитрий схватил мурзу за руку.

— Не тронь его. Не тебе, а мне не хочет поклониться этот человек: старая хлеб–соль забывается.

Проехали мимо.

Семка повернулся, ни на кого не взглянув, пошел прочь, в первом же овине ткнулся в кучу прелой соломы. То ли от горечи прошлогодней ржаной пыли, то ли от мыслей горьких запершило в горле. Уныло думал о своем насущном: «Куда же ныне податься?!»

И не знал, что ни укоры князя Андрея, ни собственный стыд так больно не обжигали совесть Дмитрия, как запыленный, ободранный, не похожий на себя он, Семка Мелик, гридень князя Суздальского, злобным взглядом встретивший взмах плети татарской.

— Фомка, гляди–ко! Лапти!

— Ну и дурак! Лапти! Я чаю, тут не одни лапти, а и ноги.

— Ну дак што?

— Што! Дурак ты, Куденей, только и есть! Ежели ноги из сена торчат, стало быть, под стогом человек спит.

— Ну дак што?

— Опять што. Выташшыть мужика надоть, боле ничяво!

— Пошто?

— А поглядеть! Ну, берись за ногу…

Выдернутый одним рывком из стога, Семка крепко треснулся головой о землю. Вскочил, ошалело глядел на хохотавших во все горло обидчиков. Вдруг Фома, вглядевшись, оборвал смех:

— А ведь я тебя знаю, парень, я ж тебе в Москве по зубам дал. Помнишь?

Все еще злой, ощетинившийся Семка, сжимая кулаки, повернулся к говорившему и враз остыл:

— Фома! Ты! Мне ли тебя забыть! — расцвел улыбкой. — По зубам, говоришь, дал? Как же, помню! Помню и иное, как ты мне чесноку под татарских коней подсыпать присоветовал.

Фома захохотал:

— Было и это! Ну и как, подсыпал? Добыл невесту? Где же она?

— В монастыре.

— Чяво?

Тут, глядя на разинувшего рот Фому, захохотал Семка:

— Не насовсем Настя в монастырь схоронилась. На время.

В коротких словах рассказал Семен о делах своих.

— Теперь на север в Белозерск пробираюсь, от татарвы подале, — закончил он.

Фома внимательно слушал.

— Вот и добро! Ты, парень, не горюй, плюнь на князя–то на Митрия, иди к нам в товарищи.

Прямо в глаза Фомке посмотрел Семен:

— Нет, атаман, не серчай, в станишники я не пойду.

— В станишники? Так ведь мы ноне не тати! Аль не видишь, я кистень эвон на што сменил?! — Фома с силой воткнул в землю тяжелый кованый багор. — Зрячий ты али нет? Протри очи! Ушкуйники [84]мы ноне! Боярин Великого Новгорода Анифал Мекешин ратью идет на Каму, татар грабить, ну и мы с ним.

— Татар?!

Волчьим огнем загорелись глаза Семки:

— Это по мне!..

За тонкими березками у самой Волги вспыхнул костер, и лишь сейчас заметил Семен, что с берега доносится шум, что в слабом свете июньской полуночной зари по зеленой слюдяной воде скользят ушкуи, один за другим врезаются с хрустом в песчаные косы, будят на спящей реке неторопливые гладкие волны. Отражения звериных резных морд, вытянувших длинные шеи и зорко глядящих красными глазками вперед, вдаль, не ломаясь, изгибаются на волнах, и кажется — к берегу плывут не ушкуи новогородцев, а стадо живых диковинных зверей.

Кто–то у костра свистнул пронзительно, зычно гаркнул:

— Эй, Фомка–а–а!.. Куденейка–а–а!.. Куда вас нечистый занес?

Фома оглянулся на Семена:

— Пойдем, слышь, боярин кличет.

В дребезги пьяны ушкуйники.

Хозяйка совсем уморилась, угощая гостей, нет времени смахнуть широким расшитым рукавом пот с разомлевшего лица. А гости с норовом. Иной кулаком по столу хватит, ковши, как живые, подпрыгнут, вино на пол.

— Наливай полней! Скареда!

Третьи сутки гуляет в нижегородских кабаках Фома с товарищами. Другой от такого пира околел бы, — ему ничего, только глотку сорвал, хрипит:

— Куденей, заводи песню! Куденей, слышь?

На конце стола, ткнувшись головой в лужу меда, с присвистом храпит Куденей: умаялся.

— А, так ты спать! — Кадушка с огурцами опрокинулась на голову Куденея. Хлебнув рассола, тот вскочил, фыркнул, тряся мокрой бородой, заголосил:

— Потопаю!

Ушкуйники захохотали:

— Потоп Куденейка!

— В Хвалынском море [85]потоп. Вода, чай, соленая, а?

Увидав свои огурцы на полу, хозяйка засучила рукава:

— Аспид! Помешали тебе огурцы!

Фома медленно поворотился к бабе:

— Чяво? Огурцы?.. — Увидав пухлые руки хозяйки, пустил слюни на бороду:

— Ах ты, огурчик!

— Отпусти, тать. Отпусти, бесстыжий! Куды лезешь?

— Куды? А за огурцами!

— Какие тут огурцы, бесстыжий! Нешто можно при людях…