Семен подошел к князю, ведя коня в поводу.

— А с Фомкой да с Бориской как прикажешь? — и добавил шепотом: — Просил я за них вчера. Помнишь?

— Помню. Которые они тут?

— Вон вместе связаны.

— Ишь ворище матерый! Оставь их, остальных в Мячково немедля.

Фома шагнул вперед, дернул за собой Бориску, сказал с дерзинкой:

— Пошто, княже, от товарищей отрываешь? Атаман я им.

— Атаман? Оно и видно! У мужика борода клином, у боярина — помелом. Ты, воевода разбойный, атаманом был, да сплыл.

— Твоя воля, — угрюмо проворчал Фома, пятясь и наступая пятками на Борискины лапти.

Дмитрий, прищурясь, глядел на Фому.

— Проучить бы тебя, вора, надо, да за тебя челом бил сотник мой Семен Мелик, небось знаешь такого?

Фома еще пуще помрачнел:

— Как не знать! Приятель! Сукин сын! Сперва щитом придавил, потом за меня же просит. А ты, князь Митрий Иваныч, Семку не слухай, лучше Бориску отпусти. — Чуть покосись на парня, басистым шепотом: — Кланяйся, кутенок! — И локтем его в живот: — Вчерашнее воровство у него первое.

— А с тобой как же?

— А как хошь. Любо — кабали, любо — совсем на чепь посади, все одно уйду: из Орды, из Нижнего бегал. Семке про то ведомо, вот он и бережется, за нас просит.

— Что врешь, Фомка, что мне беречься? — закричал Семен, наступая на Фому. Тот навстречу:

— И поберегись! С кем, с кем, а с тобой посчитаюсь: зарежу!

— Ах ты!..

— Эй, сотник, кто вора судит: ты али князь? — дернул Семена за полу Вельяминов.

Мелик нехотя отошел прочь.

Из–за угла княжьей избы выглянула старуха.

— Воевода–батюшка, мово–то Бориску как же?

Семен посмотрел на князя.

— Погоди.

— Да, батюшка, сыночка жалко. Попутал Бориску вор беспутный. Перед князем стоит, скалится. У–у–у!..

А Дмитрий смеялся:

— Врал мне Семен, что разум у тебя вострый! Врал! Вижу, дурак ты: на Семена грозишься, на меня волком смотришь, а того тебе невдомек, что мне такие, как ты, надобны.

— Воры?

Дмитрий сразу оборвал смех.

— Не всякие воры. И ты небось не всякий!

— Какой же я? Чудно!

— Ты с Ордой спознался? Сладко там?

Фома только зубами скрипнул.

— О том и речь. Развяжи тебя сейчас, меч на бедро повесь да с Ордой биться пусти, пойдешь?

— Вестимо! — вырвалось у Фомы, сам удивился, до чего горячо.

Князь опять засмеялся:

— Погоди. Может, и до этого доживешь, а пока меча не дам: сам сделай. К оружейнику на выучку пойдешь. — Фома стоял словно ошеломленный. — Семен, развяжи его! — крикнул Дмитрий. — А где Борискины отец с матерью? Говоришь, они твою жену вчера выручили?

— Вон они, — Семен кивнул на робко выходивших из–за угла стариков.

— Тебя Пахомом зовут? — спросил князь.

— Пахомом, Митрий Иваныч.

— Беглый?

— Грешны. Сбежали от Митрия Костянтиныча.

— Ладно, попу покаешься. Бориску, так и быть, прощу. Оголодали вы? Работу дам. Только у меня работать, не спать. Мне работники нужны, не шатуны. Оброк положу посильный, но чтоб недоимки за тобой не было. Задолжаешь — быть тебе тогда рабом–кощеем, продам без пощады.

— Да господи! Да мы… кланяйся, Бориско!..

Старик, старуха и сын бухнулись князю в ноги. Но князь не помягчал.

— Кто вас знает. Все вы, дьяволы, прибежав в Москву, плачетесь да старых хозяев клянете. Может, оно и так, может, клясть их и стоит, ибо много есть таких, кто готовы с овцы шерсть вместе со шкурой снять, но и от меня тунеяду пощады нет.

— Будем, княже, стараться! Только допусти до землицы, мы с сынком нынешней же осенью зябь подымем.

— До землицы? Нет! Нашел дурака, мужика среди лета на землю сажать! Вы до осени от лени одуреете, избалуетесь. На иную работу пойдете. Руду из болота добывать будете, чтоб вон ему, — князь кивнул на Фому, — было из чего мечи ковать…

Дым застлал трепетный свет лучины. Стоял он слоями: к потолку гуще, книзу, у пола, чисто.

Сверху через волоковое окошко, открытое для выхода дыма, лился в избу, падал белым паром морозный воздух, но прокопченные, жирно поблескивавшие стены крепко держали избяное тепло.

Мать ходила тихо, дымные полосы медленно тянулись за ней. Вздыхала, посматривая на Бориску. Парень спал на полу, с головой завернулся в овчину: от дыма спасался.

— Надо будить сынка, а спит он сладко.

Старуха постояла над сыном, вздохнула. Тяжко парню. Молчит он, но мать не обманешь. На самую тяжелую работу поставили Бориску, каждый день в ледяной воде мокнет. Долго на такой работе люди не выстаивают, начинают ныть и пухнуть застуженные суставы, человеку не шагнуть, не разогнуться. Тогда его к горнам приставят, на огненной работе прогреться, да только разве прогреешься после ледяного болота. Так на век калекой и становится человек. Но податься некуда, не обратно же в кабалу, в холопы идти. Здесь воли немного, а там — прямое рабство. Здесь все же они сыты, изба теплая, мастер Демьян — человек добрый и зря не лютует. Опять же в Московском княжестве тихо, ни разбоев, ни усобиц. Вон суздальские князья до сих пор тягаются за Нижний Новгород, а здесь, на Москве, великому князю Митрию Ивановичу брат его двоюродный Володимир Андреевич — первый друг.

Мать долго стояла в раздумье, вспомнила исступленное пророчество мужа о нашествии иноплеменников, тихо улыбнулась.

«Не сбылось пророчество Пахомово, зря, видно, знамение на солнце было. — Подумала, покачала головой: — Нет, не сбылось».

Подошла к печи, сняла просушенные, нагретые онучи и лапотки. Надо будить. Нагнулась, приподняла овчину, зашептала:

— Пригрелся, родимый. Што тебе, горемышный, снится? Какие жар–птицы слетелись к тебе? Какое счастье они тебе сулят?

Нет, проще и беднее были сны Бориски. Не жар–птицы, а только летнее тепло снилось ему. Тепло — в этом одном было уже счастье для измотанного работой парня. Тепло! Лето! Вот, медленно раздвигая белые кувшинки, плот идет к середине озера. Вода коричневая, темная, но прозрачная: то и дело видно, как в глубине мгновенно сверкнет серебряным плесом рыба. И вода теплая, и солнце сквозь рубаху припекает плечи и спину, Таково хорошо! Благодатное время, стрекозиная пора — лето. До сих пор грезится.

Морозное утро ждало парня.

Когда еще теплый, как следует не проснувшийся, вышел он на двор, холод пронизал до костей. Внизу над озером лежал туман. Жутко было вот так, сразу, спуститься и войти в его студеное марево.

Бориско еще стоял на крыльце, потирая помятое сном лицо, когда с другого конца слободы раздался визгливый бабий крик. По улице широко шагал мастер Демьян. Мелко семеня ногами, еле поспевая за ним, бежала его жена. Она–то и кричала.

Бориско заспешил к озеру, норовя не попадаться бабе на глаза: заест! Пущай над своим мужиком куражится: люта!

В тумане ее визгливый крик стал глуше.

И то добро!

По низине, навстречу Бориске, узкой дорогой, пролегавшей по засыпанному снегом болоту, между редкими сосенками ехал обоз с рудой, Бориско поискал глазами местечко, куда можно было бы с дороги сойти; так сразу сторониться поостерегся: болото под снегом теплое, сойди с дороги — ухнешь в воду, работай потом в мокрых лаптях. Встал на пенек.

Вторым с конца ехал отец. Его Бориско и в тумане сразу узнал по торчащим в разные стороны ушам заячьего треуха. [141]Поравнявшись с парнем, Пахом шевельнул сосульками усов.

— Проспал? Здоров ты спать!

— Я и работать здоров!

— Ладно, здоров. У твоей продуби мы всю руду забрали. Поспешай!

В самом деле, придя на место, парень увидел на снегу санные следы, на льду, на том месте, с которого забрали руду, ржавые замерзшие потёки. Бориско отодрал примерзшую ко льду рукоятку черпака, разбил в проруби топкий ледок, принялся за работу.

Черпак ушел в воду, глубже, глубже, наткнулся на дно. Парень, навалясь на рукоять, повел накруг, наскребая зерна озерной руды, потом повернул, потащил вверх. Прозрачная коричневая вода помутнела, сразу потяжелел поднятый на воздух черпак. Струи ржавой жижи текли с него.