Через это пекло, не чувствуя толчков, закрыв лицо руками, еле брела Малаша. Спасалась? Нет! Малаша не думала о спасении. Зачем? В самом начале битвы по всему городу кричали, что воевода Александр Аввакумович пал костьми за святого Спаса и за обиду новогородскую. Больно было Малаше. Нестерпимо. Больнее, чем тогда, когда показалось, что разлюбил он. Только теперь, когда ее жгла мысль: «Лучше бы в самом деле разлюбил, лишь бы жив остался», — только теперь поняла она, как любила своего Сашку. Горе навалилось непоправимое, неутешное, слепое, а кому скажешь о своей кручине? У каждого свое злосчастье, затопившее огненным половодьем Торжок.

Вон из огня тащат женщину, она отбивается, кричит:

— Ребятушки! Ребятушки!

Вырвалась, бросилась обратно в горящую избу. Малаша невольно приостановилась. В дыму что–то мелькнуло.

«Она? Спаслась!» Но пламя, будто издеваясь, охватило крыльцо. В ярком свете на пороге избы стала видна мать, державшая на руках двоих ребят. От жара она невольно попятилась. Вдруг хрустнуло подгоревшее бревно, изба качнулась. Женщина рванулась наружу. Поздно! Вся изба рухнула, взметнув бурю искр. Сквозь треск и гул огня слабо донесся ребячий крик.

Малаша, боясь сдвинуться, стояла, слушала, ждала. Молчат! Замолчали навеки.

Казалось бы, чего проще так же оборвать свою муку, кинуться в огонь — и конец! Но где взять силы? Малаша проклинала себя и все же тащилась без цели, без пути в огненно–дымном мареве. Еле узнала площадь, куда ее вынес поток людей, еле узнала собор Спаса. Не поймешь, то ли окутало его дымом, то ли дым валил из–под крыши самого собора.

Малаша не думала о том, что люди ищут спасения под его каменными сводами, но поток людей кинул ее к собору. Запнувшись о каменную ступень, она, чтоб не упасть, должна была шагнуть вверх и была уже на паперти, когда толпа внезапно рассыпалась, схлынула.

— Горит! Горит! — кричали вокруг.

Малаша не догадалась, что люди кричат о соборе, прислонясь виском к горячему закопченному камню, она застыла у входа, закрыла глаза.

«Все равно».

Вопль нестерпимой боли заставил ее вздрогнуть, очнуться, открыть глаза. На паперти крутился мальчонка лет пяти. Только на затылке у него уцелело несколько светлых прядок. С какой–то внутренней дрожью Малаша старалась смотреть только на эти прядки, а глаза видели опаленные, бурые завитки сгоревших, ломких волос. На мгновение мальчуган повернулся к ней лицом. Малаша вцепилась пальцами в каменный резной узор.

«Ни бровей, ни ресниц! На месте глаз два кровавых провала».

Малаша успела разглядеть слезы и сукровицу, текущие из пустых выжженных глазниц и теряющиеся там, где должно быть лицо, там, где был один сплошной, багровый пузырь. Не было сил глядеть на страдания такого малыша.

«Господи, его–то за что?»

— Мальчик, мальчик, подь сюды, болезный…

Мальчик слепо ткнулся Малаше в колени, метнулся в сторону, прямо в распахнутые ворота собора.

Там, в глубине, в дыму копошилась сплошная темная масса. Задыхающиеся люди рвались наружу, в дверях давили друг друга. Не разберешь, кто еще жив, кто уже задохнулся. Тяжелые клубы дыма душили Малашу, сознание мутилось. Ее сшибли с паперти. Несколько мгновений она лежала ничком. Потом боль в руке заставила очнуться. Пальцы придавила к земле чья–то нога, обутая в растрепанный лапоть, а вернее, совсем не обутая: и пятка, и пальцы торчали наружу. Малаша и сама не понимала, почему так ясно разглядела эти черные, грязные пальцы с заскорузлыми ногтями, а догадаться, что пальцы совсем рядом, перед глазами, не могла, она просто дернула руку, и лапоть исчез.

Малаша поднялась, сделала несколько неверных шагов, сквозь дым еле разглядела человека. Сидел он у тына, лицом в колени, охватив руками окровавленную голову. Что–то неуловимо знакомое было в нем. Малаша наклонилась, тронула слипшиеся волосы. Он со стоном поднял голову.

— Горазд!

Так вот, оказывается, для чего еще стоило жить! Пробиться к реке, вытащить Горазда, спасти его…

Никогда не думала Малаша, что Горазд может быть так тяжел. Тащила его, задыхалась, голыми ладонями тушила искры в волосах. Душил кашель, в горле полно дымной горечи. Много раз казалось, что не устоит на, ногах, уронит Горазда, рухнет сама. Когда в багровом дыму чуть проблеснула светлая полоса, даже не обрадовалась, не поверила, что вышла к реке. Но это была Тверца. Только у самой воды оставили силы Малашу, не опустила, уронила бесчувственное тело Горазда. Сама упала коленями на мокрый песок, зачерпнула пригоршню воды. Ее тут же рванули назад, повалили.

— Ребята! Смотри, у бабы на шее ожерелье, на руках браслеты.

— Вдарь ее, чтоб не трепыхалась. Обдирать способнее…

Малаша очнулась лишь тогда, когда, ломая пальцы, с них стали срывать перстни.

Села, дико озираясь вокруг. Увидала: двое тверских воинов с хохотом стаскивали сарафан с какой–то девушки. Она отбивалась молча, стиснув зубы. Куда там! Сорвали и уже не для добычи, для глумления рванули на ней сорочку. Один с маху припечатал свою пятерню на хрупкой девичьей спине. Полонянка шатнулась от удара, попыталась ладонями прикрыть наготу. Тверич схватил ее за запястья, выламывая руки, потянул к себе.

Лучше бы Малаше не видеть, как в молчаливой схватке девушка прокусила себе губу, как от страха, будто от холода, все тело ее покрылось гусиной кожей.

Внезапно девушка выскользнула из корявых рук тверича, он успел ухватить ее за волосы, но не удержал. Слабо вскрикнув, она бросилась вниз, в Тверцу. В руке у него остался лишь клок волос. Из глубины шапкой поднялись пузыри.

Малаша передернула плечами и вдруг поняла, что и она обнажена совсем, что и на нее, как на добычу, глядят озверелые победители. Видно, этой горечи только и недоставало.

Она вскочила. Чьи–то руки бесстыдно схватили ее. Вырываясь, Малаша укусила врага, пальцы, вцепившиеся в нее, разжались. Она кинулась к воде, ее опять схватили, вся содрогаясь от омерзения, она вырвалась еще раз.

Темная глубина рядом. Избавление от мук, от позора здесь, в омуте. Не раздумывая, не колеблясь, она бросилась в омут…

С песка медленно поднялся Горазд. Не веря себе, протер глаза.

«Нет! Явь! Жен и девиц обдирают до последней наготы. Сраму не снеся, те кидаются в воду, а тверичам забава. Вяжут пленников, бьют строптивых. Весь берег завален трупами. — Еще раз протер глаза. — Нет, не мерещится, нет, явь, которой и в больном бреду не увидишь. А князь–то, князь Михайло сидит на коне, подбоченился, хохочет, глядя на муки людей».

Горазд шел на князя, не спуская с него глаз. Только раз, наткнувшись на труп, он взглянул себе под ноги, увидел раздробленный череп и красную лужу, впитавшуюся в песок, весь содрогаясь, пошел дальше, твердо отстранил вставшего ему на дороге воина.

— Княже!

Михайлу Александровича обжег взгляд Горазда, но, едва посмотрев на него, князь понял: «Мужик не опасен, еле на ногах стоит».

Разлепив сухие губы, Горазд повторил:

— Княже! Трудился я на боярыню Паучиху. Видно, на роду мне написано снова в кабалу идти, но пока я человек вольный. Так слушай же вольное слово. Слушай! Такого разбоя, что ты с Торжком учинил, и поганые не делали! — Замолк. Широко открытым ртом схватил воздух и вдруг, ощерясь, крикнул, как плюнул: — Так будь ты проклят!

Всю силу своей ненависти метнул он в князя этим криком. В ответ княжий меч взвился над головой Горазда, стремительно падал вниз, но в какой–то миг князь рванул клинок в сторону. Свистнув над самым ухом Горазда, меч лишь слегка поранил его плечо.

— Черт! Ты же златокузнец боярыни Василисы! Так?

Горазд молчал. Не рана, нет — гнев, ярость острой болью прошли по хребту, цепко сжали сердце, а князь, хохотнув, ощерил клыки:

— Твое счастье, пес, узнал я тебя. Пригодишься! Эй! Связать его!

Тверские рати не остались ночевать на еще курившемся пожарище Торжка. Прямо на закат уходил полк князя Михайлы. С ненавистью глядели им вслед израненные, связанные люди, последнее проклятие бросали им вслед умирающие, и долго еще народ смотрел в дымную, багровую муть, где утонула тверская рать.