— Как это вы там в Кремле не устерегли князя, худо ему теперь, простыл. Я его малинкой горяченькой напоил, сейчас спит он.

Посмотрел на посла:

— А ты кто таков, человече? Гонец? С чем послан?

Посол замялся:

— Послан я в Москву, а не в Троицу.

Но Володя дернул его сзади за кушак:

— Очумел? Таиться вздумал! Перед отцом–то Сергием! Говори!

Посол переступил с ноги на ногу, подумал, вздохнул и начал речь:

— Князь Дмитрий Костянтинович речет тебе, великий князь Володимирский Дмитрий Иванович… — Смолк.

— Что же ты?

— Не гневись, отче, мысли спутались, не могу я речи сказать, ибо князя Дмитрия Ивановича не вижу, говорить ее некому.

Сергий улыбнулся:

— Ты речь после князю скажешь, сейчас лишь суть передай.

Посол молчал.

— Да о чем речь–то? Приехал–то с чем?

— С тем и приехал, что нашему князю опять из Орды ярлык привезли… Он и раздумался…

— Что так?

— Вестимо! И хочется и колется, а только сраму такого мы не ждали.

— Какого сраму? Говори толком.

— А такого… ярлык царский я Дмитрию Ивановичу привез.

Сергий посмотрел на образ. «Слава те, господи». Потом, увидев, как враждебно смотрит на него посол, он подошел к нему:

— Серчаешь? Утишь сердце свое. Али ты хотел бы, чтоб снова Суздаль в осаде сидел да посады свои жег? Не срам, но мир избрал князь Суздальский. Тому я радуюсь, а больше за Митю рад.

Сергий говорил негромко, как бы про себя, но с такой глубокой убежденностью, что мрачные складки на лбу посла невольно разгладились.

— Ведомо ли тебе, посол, как ты мне помог?

— Нет, отче.

— Дело! Княжий долг вновь зовет Дмитрия Ивановича! Не мальчонко–сиротинка, а великий князь спит у меня в келье.

— Не сплю я, отче.

Сергий оглянулся. В дверях стоял Дмитрий. Широко раскрытые глаза его блестели в полумраке. Тулупчик, который накинул он, сполз с одного плеча, рука твердо держит скобу двери. Сквозь расстегнутый ворот рубахи видно, как торопливо, взволнованно дышит князь.

Князь! Это поняли все.

А было так. Сын князя Дмитрия Костянтиновича Василий Кирдяпа в Сарай–Берке был, когда чума Мюрид–хана прикончила. Кирдяпа, не долго думая, к новому хану с дарами пошел, не поскупился да и охлопотал дельце. Азис–хан дал Дмитрию Костянтиновичу ярлык на великое княжение. Василий не мешкая поскакал домой да еще мурзу с собой в Суздаль приволок.

Узнав об этом, Дмитрий Костянтинович набросился на сына:

— Без головы ты! Казну на царей переводить горазд, а о том не думал, каково мне с Москвой тягаться!

Кирдяпа такого от отца не ждал, заспорил:

— Я, чай, не один приехал — с мурзой. Что князь Митрий против мурзы может?

Отец пуще распалился.

— А ты припомни, дурень, со мной мурза Иляк тоже небось был, а из Владимира нам с ним вместе ноги уносить пришлось, да и в осаду сели, да и слободы пожгли вместе. Твоего–то мурзу как звать–величать? Навязался он на мою голову!

Василий молчал обескураженный. Князь все вздыхал:

— Ну что я с татарином делать буду? Чего молчишь? Как звать его прикажешь?

— Урусмандыем зовут мурзу, — откликнулся Василий.

Князь поморщился.

— Имечко! Не выговоришь, ежели с мороза. — Заходил по палате, заложив руки за спину.

Тем временем стали сбираться бояре. Как сговорились, хвалили Кирдяпу. Дмитрий боярских речей наслушался, сперва ходить перестал, потом помягчал с сыном. После думы с боярами вышел из палаты, голова опять шла кругом, опять показалось — стол великокняжеский близок.

В темном переходе его поджидала дочь.

— Батюшка!

— Чего тебе, Дуня?

— Батюшка, не слушай ты бояр, не слушай Васьки, не замай Москву.

Князь пристально посмотрел на дочь, взял ее за руку повыше кисти, больно сжал, увел Дуню в свою опочивальню, задвинул засов на двери.

Дуня, оробев, глядела на отца.

Он сел, помолчал, потом спросил строго, но без злости:

— Отца вздумала учить? Довольно с меня и Васьки! В княжецкие дела ввязываться девке самая стать! Отколь у тебя эдакая прыть взялась, говори?

Хотела Дуня отвечать по–хорошему, ответилось дерзко:

— Тебя жалко, мало тебя московские били.

Князь и рассердиться не успел, как она вдруг добавила:

— И с Дмитрием Ивановичем вздорить не след. Таких князей, как он, поискать. — И покраснела.

— Так, так, — начал понимать князь, — в терем тебя, девка, запереть пора, от греха.

— Запирай! Только зря это, я и без того… — Запнулась, не договорила, со страхом поглядела на отца.

Тот прикрикнул:

— Говори, где? Как с Митькой Московским успела дружбу свесть? Срамница! Вот я тебя за косу!

Дуня подошла затихшая, ласковая, перекинула косу через плечо на грудь, протянула ее отцу. Тот не взял. Она села на подлокотник кресла, заглянула в глаза. Князь отвернулся. Тогда Дуня стала гладить его по руке, потом, наклонясь, зашептала на ухо:

— Ты, батюшка, не серчай.

— Я не серчаю, Дуня, — ответил он и сам с удивлением подумал, что и вправду не сердится.

Дочь шептала:

— Когда он у нас в Суздале был, встретила я его ненароком, срамить начала. Мальчишка, говорю, старика обижаешь, тебя, значит. Он мне такое сказал…

Дмитрий Костянтинович насторожился.

— Обольстил?! Красоту твою хвалить начал? Всегда так! А ты поверила?

Зажав ладони между колен, княжна сидела неподвижно, опустив голову, только коса с вплетенной в нее алой лентой чуть покачивалась.

— Ни словечка он мне про то не молвил, не посмотрел даже… — И по тому, как дрогнул Дунин голосок, Дмитрий Костянтинович понял: дочь говорит правду. — Совсем иное говорил он: о Руси, об иге татарском, о долге своем княжеском. Хорошо говорил, только не пересказать мне.

Дмитрий Костянтинович уже не слушал, погладив дочь по голове, сказал:

— Вижу — в терем тебя запирать непошто. Ты, Дуня, иди да не горюй, авось все ладно будет. Василия ко мне пришли.

Дуня ушла. Найдя брата, сказала, задорно изломив брови:

— Васька, иди, тебя батюшка кличет.

Войдя к отцу, Кирдяпа сразу, от двери не отойдя, начал толковать про то, откуда дружины сбирать, но Дмитрий Костянтинович встал, отодвинул кресло.

— Вот что, Василий, с Дмитрием Ивановичем ссориться я не буду, иная мысль у меня сегодня в голову запала. Ярлык этот я ему отошлю, а с татарином — как его? С Урусом, что ли? — ты кашу заварил, ты и расхлебывай, одари его, и скатертью дорога!

Василий ничего не понял, но перечить не посмел, пошел из горницы. Князь крикнул вслед:

— На дары больно не разоряйся, жирно будет!

Дмитрию Костянтиновичу думка запала, зорче стал приглядываться к дочери. Дуня после того зимнего разговора стала отца дичиться. Князь о том не печалился: в самой поре девка. Задумываться ей самая стать пришла.

Когда по весне Дуня запросилась в деревню, он перечить не стал: пусть погуляет. Может, в последний раз на воле. Пусть.

Раскрылись перед Дуней молодые весенние леса. На целые дни она уходила туда, благо никто не докучал надзором — время горячее, весна, посадка, все на работе. Разве что нянька княжны — старуха Патрикеевна ворчала, так, для порядка.

На Арину Рассадницу Дуня вздумала вместе со всеми, но обычаю, капусту высаживать. Оделась в простой сарафан, пошла на огород. Было хорошо сидеть в бороздке меж грядками, раскапывая ямку для кустика рассады, чувствовать под пальцами теплоту и влажность весенней земли. Хорошо покрикивать на девушек, чтоб не ленились, бойчее таскали воду.

Те шли, чуть согнувшись под тяжестью коромысел, покачивая на ходу деревянными ведрами. Солнце светило ярко — даже старые, состиранные сарафаны на девушках, как цветы, цвели.

Легким липовым ковшичком Дуня аккуратно зачерпывала воду, лила ее в лунку, под корень рассады. Скоро, однако, с непривычки княжна устала, разломило и ноги и спину. Тогда, поднявшись, она стряхнула с пальцев землю, оглянулась на гряду, где рядами темнели мокрые лунки со стебельками синеватой капустной рассады, потом, закинув руки за голову, потянулась. Тонкая холстина сарафана плотно облегла тело. Случайно оглянувшись, увидела она парня.