Вдруг Юрий Хромый, все еще стоявший на телеге, крикнул:

— Эй! Новгородцы, а о мастере Луке забыли!

— Вишь, куцая память, на самом деле забыли!

— Вали, ребята, на двор к Василию Данилычу.

— Боярин гостям, чай, рад!..

Под напором толпы дубовые ворота боярской усадьбы рухнули. В окна терема полетели камни. Заморские стекла брызнули на солнце осколками. Никто из боярской челяди и не пытался сопротивляться, один только сын боярина выскочил на крыльцо с обнаженным мечом, но Василий Данилыч схватил сына за плечи, потащил внутрь.

— Опомнись, Иван, брось меч. Разорвут!

Василий Данилыч ходил по разгромленным палатам, беззвучно всхлипывал, грозил кулаком. «Ладно, Юрка, кому–кому, а тебе, хромому псу, я этот разор припомню». Спустился вниз в опочивальню. Посмотрел на клочья ковра, висевшего на стене, покачал головой. «Дурни! Дурни! Надо же было ковер ножами пороть. Уволоки они его, не так было бы обидно».

Боярин сел в кресло, каким–то чудом уцелевшее от погрома, прикрикнул на ходившего за ним следом дворецкого.

— Ишь, стервец, развздыхался! Подумаешь, и впрямь ему боярского добра жалко.

Боярин оперся локтями на подлокотники кресла, сжал голову ладонями. За спиной опять осторожно вздохнул дворецкий. Но вздохами делу не поможешь. Боярин упрямо повторил себе: «Надо что–то сейчас придумать. Надо как–то выпутаться из беды. Надо! Надо!» Но в башке гудело, как в пустой корчаге. И ничего не придумывалось. Долго сидел так Василий Данилыч, уставясь глазами в одну точку, и ничего не видел, кроме каких–то пестрых, черно–белых осколков. Боярин с трудом понял, что это растоптанные шахматы из драгоценного рыбьего зуба, [204]вывезенные с берегов Студеного моря. Шевельнув осколки носком сафьянового [205]сапога, боярин пробормотал:

— Все вдребезги! — И тут заметил ребристую, затейливую фигурку черного коня. Василий Данилыч кивнул дворецкому: — Подними.

Взяв поданного ему коня, боярин держал его на вытянутой руке и даже голову отклонил на спинку кресла, стараясь разглядеть своими стариковскими дальнозоркими глазами, нет ли где изъяна. Но конь был цел. Боярин тяжело поднялся с кресла и увидел второго коня, белого, откатившегося в сторону. Василий Данилыч сам проворно наклонился, схватил коня, повертел его в пальцах. «И этот цел!» Два коня — черный и белый — из всей игры. Зажав обоих коней в кулак, боярин сделал несколько шагов к двери, потом круто повернулся и рявкнул на дворецкого:

— Вздыхаешь?! Что толку от твоих вздохов? Позови ко мне Ивана и Прокопия Киева. Чтоб единым духом были здесь…

Едва сын и Прокопий переступили порог, боярин сказал:

— За этот разор заплатят мне немцы и литовцы! Может, оно и к лучшему, что Луку новгородцы вчера освободили, чтоб им, станишникам, околеть. Чует мое сердце, от Луки мы все равно ничего не добились бы. А ныне, когда мастер Лука на воле, будем немцев и Ольгерда на живца ловить. Ты, Прокопий, поедешь к рыцарям, ты, Иван, в Литву. Скажите там, что–де в Кремле московском водяной тайник сделан, что строитель его Лукашка–псковитянин. Пусть они Луку хошь из–под земли выроют и тайну добудут. Скажите там, дескать, Василий Данилыч и сам бы ее добыл, да погромили его, а посему пусть рыцари и Ольгерд заплатят. Да имя мастера не сболтните, пока деньги в кошель не положите! — Боярин стукнул обоими кулаками по подлокотникам: — Не продешевите! — В каждом кулаке у него было по коню. — Ты, Иван, возьми белого коня, того, что Соколом кличут. Ты, Прокопий, поедешь на Диве.

Прокопий переспросил:

— На Диве? Какая она из себя, я ее что–то не припомню.

— Вороная кобыла, — ответил Василий Данилыч, усмехаясь своим мыслям. — Не сомневайся, Прокопий, стрелой помчишься. Дива — конь резвый.

— Отец Сергий, к тебе.

— Кто?

— Не ведаю. Прискакал какой–то, просится.

— Коли так, зови его.

Послушник вышел. Вскоре в келью к игумену вошел человек. Лицо его темное от грязи, было плохо различимо.

— Ты кто? — спросил Сергий, вглядываясь.

— О том после, отец. Прискакал я издалече. Великое сомнение на душе у меня. Разреши его.

— Ты садись, — Сергий указал ему на лавку. Тот сел. Было хорошо вытянуть ноги, прислониться к стене, почувствовать лопатками неровности бревен.

— Слушаю тебя, сыне.

Человек встрепенулся:

— Не обессудь, отец, ежели неладно скажу о духовных людях. У троих попов я был со своей докукой. Как сговорились они. Все по книгам да по книгам, а в суть не вникают. В народе говорят, ты — не в пример другим попам — за чужие писания не цепляешься, сам решаешь.

Сергий протестующе отмахнулся, но человек не дал ему рта раскрыть, торопливо спросил:

— Скажи, приказ отца нарушить — велик грех?

— Грех, конечно, велик. Но каков приказ.

— О том не скажу! — резко ответил незнакомец.

— А я и не спрашиваю. Рассуди сам со своей совестью.

Человек, потупясь, молчал. Сергий сказал мягко:

— На злое дело послал тебя отец?

— Отколь ты знаешь? — вскинулся пришелец.

— Догадаться не мудрено.

— Может, ты знаешь, на какое дело послал меня отец? — В словах пришельца сквозил суеверный страх.

— Что ты! Отколь мне знать?

— Ну так я тебе скажу. Скажу не все, а лишь то, что можно. Дело то кровавое. — Пришелец провел рукой по лицу, поднялся с лавки. — Знаешь ли ты, отец, как шахматный конь ходит? Вперед и наискось. Вот и я. Поскакал прямо приказ отца исполнять, да раздумался, да и свернул наискось. К тебе и попал.

— Ты, милый человек, притчи оставь. Говори суть.

Пришелец задумался, потом кивнул:

— Будь по–твоему. Есть человек. Знает он тайну — ключ к одному русскому граду. Пытали его — промолчал. Теперь вырвался он на волю. Вот и послан я за рубеж. Врагов на его след натравить. Захватят его, замучат. А может, и тайну вырвут. Что тогда будет? Вороги кровью зальют град. Пламя пожрет труды людские. Живых в рабство!

Сергий не раздумывал над ответом. Шагнув вперед, он порывисто схватил человека за плечи.

— Нашел над чем голову ломать! Нашел грех! — Коротко, взволнованно передохнул. Потом приказал: — Скачи во град тот. Предупреди. Спеши. Не одного тебя могли послать.

— Уж послали, отче!

— Скачи!

Пришелец пошел к двери. На пороге оглянулся.

— Полегчало у меня на душе. — Хотел выйти, но игумен остановил его. Подойдя вплотную, он заглянул человеку в глаза, сказал негромко:

— Слушай, не спрашиваю, что за град, не пытаю. Но видел я, как прискакал ты. Конь у тебя заморен. Обожди.

Сергий подошел к двери, приоткрыл ее, приказал послушнику:

— Ко мне отца ключаря!

Немного времени спустя в келью вошел отец ключарь. Был он поджар и костляв, на обтянутом худом лице бегали маленькие, острые глазки.

— Вот что, отец, — сказал Сергий, — дай этому человеку самого резвого коня, что есть в монастыре.

Монах пожевал тонкими кривыми губами. Редкие усы и борода клином не могли закрыть их.

— Нет у нас таких коней, отец игумен, ты в Москву, смиренства ради, пешой ходишь, а мы люди махонькие, нам не пристало, да и некуда на конях скакать.

— Как так нет коней? Я на конюшне добрых коней видел!

«Ничего–то ты, отец игумен, не ведаешь, — ехидно ухмыляясь, подумал отец ключарь, — вместо того, чтобы о царях ордынских молиться, ты крамолу супротив них сеешь. «Русь, Русь!..» — только от тебя и слышно, где же тебе в монастырских конях разбираться. Так я и дам какому–то прощелыге лучшего монастырского коня! Жди!» Но сказал совсем не то, что думал:

— То кони рабочие, тяжелые, на них далеко не уедешь.

Игумен задумался, потом хмуро приказал:

— Коли так, возьми доброго коня в деревне.

— Возьму, отец Сергий, тотчас же за конем пошлю.

Уходя из кельи, монах не утерпел, сказал: