«Парню пятнадцать лет, вытянулся он, и силенка появилась. Конечно, в битву ему рано, но разведчиком или гонцом в самый раз быть, и, не распори он намедни ногу, сорвавшись со старой сосны, из–под самой борти, стоял бы Ванюшка над Вожей, пусть не в первых рядах, а стоял бы…» — Тревога за сына сжимала сердце Семена. Покосился на соседей. Лица хмурые, губы плотно сжаты. Молчат люди, знают — подбадривать друг друга не надо, о похвальбе и думать забыли…

А внизу, за Вожей, врагов все прибывало. Семен взглянул в сторону князя Дмитрия. «Что ж он? Неужели даст врагам перейти реку?»

Дмитрий сидел на могучем белом коне. Рядом чуть колыхалось красное полотнище московского стяга. Тень от стяга то набегала на Дмитрия, то уходила прочь. Ветер слегка шевелил темные густые завитки бороды. Мерно поднималась широкая грудь, затянутая в добротный простой доспех. Князь смотрел на врагов настороженно, зорко, но спокойно.

«Да, князь решил встречать врагов здесь, на высотах».

Дикий рев донесся снизу. Сломались отражения облаков в зеркале Вожи. В вихре брызг ордынские тысячи кинулись через реку.

Семен увидел бледную радугу, вставшую в тучах водяной пыли над головами врагов. Сквозь радужную завесу виден тот берег, а на нем все новые и новые массы ордынцев.

Какая сила, какое мужество устоит перед этими разъяренными полчищами?

Бегич подъехал к самой воде, смотрел за реку, стараясь не проглядеть, когда дрогнет русская рать.

С ходу, не сдерживая лошадей, ордынцы ударили стрелами. Пронзительный, воющий свист тысяч стрел повис в воздухе.

Бегич видел, точно полымя плеснуло по русской рати: то воины прикрылись красными щитами.

Двойной удар! Две татарские стрелы, оперенные одна белыми, другая пестрыми перьями, вонзились в щит Мелика. Тотчас же за спиной насмешливо рявкнул Фома:

— Глянь, робяты! Выдохлись басурмане! Видать, своя шкура, хошь и не соболья, а темного соболя дороже!

Семен опустил щит.

«Где же стремительный поток вражий? Где же ярость его? Почему сдерживают ордынцы лошадей?..»

— Не рожала сука жеребяти, не ударить вам, поганые, в русские щиты! Так, што ли, басурмане? Али…

Фома не успел кончить своей издевки. Дмитрий поднял меч:

— Вперед, братья! За жен и детей! За Русь порадейте!

Как волна прокатилась над русским строем, опустились копья. Нет, русские ратники не сдерживали коней и о головах своих не думали. Не ради добычи мчались они на ордынские тысячи. У каждого свои счеты с Ордой. У всех общее горе — иго! Порабощенные мчались на поработителей! И не хватило ярости у ордынцев. Одно дело, — зная, что другие тумены [281]пошли на охват, — скакать на врага, поглядывая меж лошадиных ушей вперед, туда, где за строем полков дымятся костры обоза, где будет добыча, рабы, и совсем иное — видеть, что сверху, с горы, на тебя летят сверкающие броней конники, на тебя направлены острия их копий. Нет, не хватило ярости у ордынцев. Бросая копья, начали они хребты показывать, но и уйти за реку не успели.

Первый удар! Треск ломающихся копий, вспышки выхваченных из ножен мечей и черный, свистящий дождь стрел из–за Вожи.

Конь Мелика со стрелой в груди грянулся на землю. Не долго пролежал Семен оглушенный. Придя в себя, выбрался из–под судорожно бьющегося тела коня, встал.

Далеко внизу кипящая красная Вожа. Разве поймешь отсюда, с горы, от кровавого заката или от вражьей крови покраснела река. До боли стискивая рукоять меча, Семен глядел на битву, потом побежал к Воже и тут же остановился.

«Поздно!»

Горестно опустил голову и у самых ног увидел могучий татарский лук, высыпанные из саадака стрелы.

Вздрогнув от радости, схватил лук, наложил стрелу. Свистнув, она умчалась. Успел разглядеть, что стрела ударила в гущу врагов.

Семен нагнулся за следующей.

Игнатий Кремень лежал на обочине дороги. На плечи накинут кафтан, а под кафтаном голое тело. Рубаху изорвал знахарь, делавший перевязку. Невольно содрогался Игнатий, вспоминая лезвие татарской сабли. Сверкнуло оно ему в глаза там, в битве на берегу Вожи. Удар пришелся поперек лица. От неминуемой смерти спасла прикрывавшая нос стрелка шлема, но конец сабли, сорвавшись со стрелки, надвое рассек щеку. Всю ночь лицо жгло, как будто раскаленный клинок вошел в рану да там и остался. К утру боль немного отупела. Видно, помогло зелье, положенное знахарем.

Игнатий поднял голову, осторожно поддерживая набрякшую кровью повязку. Взглянул на дорогу. Туман. Ничего не разглядишь, а скрип тележный слышен. Согнал князь Дмитрий мужиков из окрестных деревень везти раненых, тянутся возы по Коломенской дороге.

Ночью проситься на телегу Игнатий не посмел: в телегах везли людей так страшно изрубленных, что о своей горящей огнем ране стыдно было и говорить, но к утру слабость одолела.

«Надо проситься».

Игнатий поднялся, не сдержал стона, шатаясь, побрел к дороге.

— Подсадите, братцы, тяжко мне. — Попросил и остановился, пораженный тем, что увидеть пришлось. В телегах лежат смуглолицые, накрытые пестрыми халатами, за телегами на привязи шагают тоже одетые не по–нашему. Выходят из тумана, бредут мимо и в тумане тонут. Как в тумане, прошла неясная мысль: «Татары!» — Приглядевшись, Игнатий понял, что и возчики не те, которые проходили ночью. Эти явно не простые мужики. «Вон тот с мечом, а этот даже в шлеме».

— Подвезите, братцы…

— А ты кто таков, чтоб тебя возить? — голос громкий, сочный, веселый.

Нельзя было Игнатию рот открывать. Опять во рту солоно. Опять кровь пошла. Проглотив соленый глоток, ответил, едва шевеля губами:

— Порублен я.

— Порублен? Многие нонче так порублены. Жди мужиков, они подберут, а нам нельзя. Аль ослеп, не видишь: мы слуги боярские, боярский полон везем.

— Ордынцев везете, а свой погибай.

— Это как тебе на роду написано. Может, и сгниешь, на то судьба. Ну чего на дороге стал! Отойди.

В голове у Игната мешалось, так и не знал, померещилось или вправду услыхал он слова:

— За ордынцев выкуп боярину будет, а кого не выкупят — в рабы, а от княжого человека кой прок?

Игнатий опустился на пыльную придорожную траву, не усидел, повалился ничком. «Хошь бы наши, из ратников кто мимо ехал… Нет, далеко они, за Вожу ушли…»

Рать и на самом деле была вся за Вожей, только совсем недалеко. Полки стояли тут же, за рекой. Вперед идти нельзя: туман. Все потонуло в белом мареве. Стояли тихо, вслушивались, ждали вражьего удара. Вперед и глядеть нечего: белым–бело впереди. Люди больше наверх поглядывали, там начинало голубеть, иной раз пробрызгивало светом.

— Расходится.

— Помаленьку.

— Тише! Слушайте… топот!

— Ордынцы?!

Из тумана вынырнул человек, крикнул по–русски, чисто:

— Эй, люди! Где князь Дмитрий?

Во всаднике не сразу признали Семена Мелика, в тумане не разглядишь, да и ушел он пеший, а вернулся на татарском жеребце.

— Где князь? — задыхаясь, повторил он.

Откликнулись голоса:

— Недалече.

— Здесь Дмитрий Иванович.

— Скажи, Семен, орда где?

Мелик поднял руку с обнаженным мечом, крикнул:

— Нет орды! От самой Вожи всю ночь бежала орда. Далече в поле дворы их повержены, и вежи, [282]и шатры, и алачуги, [283]и телеги их. Добра многое множество. Все пометано…

Крик этот всколыхнул русскую рать. Князь Пронский настойчиво пытал:

— Да хорошо ли ты видел? Попадем в тумане в засаду…

— Зря, князь, Данило. Мелику можно верить.

Семен только по голосу узнал, что сказал это Тимофей Вельяминов — окольничий. Подъехал Дмитрий Иванович, коротко приказал:

— Князь Данило, скачи на свое крыло; Тимофей Васильевич, — на свое. Выступаем! Но глядите в оба, хоть Семен орды и не обрел, а в походе бывает всякое.