— В сердце? — упавшим голосом спросил старик.

Парень вздохнул:

— То–то что нет. Двое суток он мучился, пока богу душу отдал.

Парня дернули сзади за кушак.

— Почто говоришь такое?

— Говорю, как надо, — откликнулся он. — О том, что сын твой помер не сразу, а вдосталь смертной муки хлебнул, не кручинься. Зато довелось ему своими очами видеть, как мы последний приступ отбили и телами рыцарей псковский ров завалили. А до того страшно было! Казалось, не устоять Пскову. Не позволил сын твой унести себя со стены. Ему перечить не стали, думали, все равно жизни ему час остался, а он, не ведаю, какие силы в себе нашел, какой огонь горел в душе его, только до победы дожил, а как отбили приступ, он мне и прошептал: «Ну вот и ладно. Теперь и умереть не страшно». Отошел он тихо, спокойно. Ровно бы и муки его отпустили.

Воин говорил негромко, изо всех сил старался, чтоб голос его не дрогнул, но скупые слезы против воли катились у него по щекам. В толпе всхлипывали, сморкались. Женщины плакали, не стыдясь. Воистину горе было всенародным, и каждый не досчитывался кого–нибудь из близких. Только у Луки глаза были сухи, но лучше бы он плакал, а так и поглядеть в лицо ему было тяжко, такая мука была на нем.

Еле волоча ноги, шатаясь, старый мастер подошел к воину, положил руки ему на плечи, тихо молвил:

— Спасибо тебе, сынок… — и пошел прочь.

Никто не посмел остановить его.

Настал день, когда Лука с высокого седла взглянул под темные своды Смердьих ворот. За воротами дорога, выйдя из Псковского Кремля, круто шла вниз к реке Великой. Сверху хорошо было видно, как полки новгородцев и псковичей вереницами тянулись по льду, поднимались на тот берег, где в Завеличье, среди занесенного снегом пепелища, там и тут желтели свежим деревом срубы новых изб.

Вместе с народом Лука выехал из ворот. Оглянулся. В последний раз пристальным взглядом мастера окинул стены и башни.

На потемневшем от времени известняковом плитняке белели следы недавней заделки. Мастер слез с коня, подошел к стене вплотную, стащил рукавицу, положил руку на камень. Здесь после рыцарей осталась глубокая выбоина, ломились захватчики в Смердьи ворота и ушли, не солоно хлебавши. Эту свежетесанную белую плиту положил он сюда своими руками. Сейчас можно вот так стоять у стены и думать: «Хоть вновь приходите, непрошеные гости! Милости просим. Стены Пскова готовы. Смотрите, стенобитные машины не поломайте!»

В это время из ворот вышли новые ряды воинов. Показались стяги новгородские, псковские. Следом ехал Захар Давыдович в богатом боевом доспехе. Шелом новгородского воеводы сверкал золоченым узором. Рядом с ним ехал псковский посадник Пантелей в лихо заломленной высокой собольей шапке. Седая борода посадника снежной волной рассыпалась по алому сукну шубы, Заметив у стены мастера Луку, он повернул к нему.

— Никак и ты, Лука, в поход?

— В поход, — коротко ответил Лука.

— Твое ли это дело! — воскликнул посадник. — Ты и без того потрудился, стены Пскова починил. Весь град у тебя в подручных ходил, пока кремль укрепляли. Баста! В поход идти тебе не след. Вишь, и я дома остаюсь — стар, а мы с тобой сверстники. Молодые и без нас Изборск выручат.

Пантелей говорил участливо, но Лука, слушая посадника, все больше хмурился. Наконец не стерпел, перебил его:

— На добром слове спасибо тебе, Пантелей, но в поход я пойду. Слыхал, как меня рыцари обидели? Душа горит!

Посадник понял Луку, замолк, торопливо отъехал прочь. А зодчий сел на коня и стал спускаться к Великой. И тут–то на скате горы к Луке подъехал Прокопий Киев. Сидел он на какой–то низкорослой лохматой коняге, и потому заглядывать в лицо мастера ему пришлось снизу. Лука не ответил на его приветствие, отвернулся, но Прокопий ехал следом, не отставая. Потом он сказал:

— Не гневайся, мастер. Видел ты меня в Москве верным слугой злодея твоего, боярина Василия, ныне врагами мы с ним расстались.

Лука откликнулся совсем не приветливо:

— Сомнительно что–то. Разбойничали вы вместе.

Прокопий обрадовался даже этому. Закивал головой.

— Истинно вместе! Но когда боярин тебя заточил, я ему поперечить посмел. С той поры меж нами черная кошка пробежала. — Лука только головой покачал, а Прокопий, не давая ему раскрыть рта, заспешил, зачастил:

— Господа новгородцы, когда тебя вызволяли, боярина Василия пощипали малость. Сам ведаешь. Он и задумал свои дела поправить, и, пока Новгород на немцев сбирался, боярин рыцарям целый обоз припасов послал. Ну и угадал, поторговал на славу.

— Вот пес! — вырвалось у Луки.

— Истинно, — опять закивал Прокопий, — истинно пес! Да не о нем речь. Суть в том, что с обозом он меня послал. Вишь, опытнее Прокопия Киева приказчика у него не сыскалось. А я, как проезжал по Псковской земле, поглядел на разорение, что немцы учинили, так у меня сердце кровью и облилось. Вернулся в Новгород, честно перед боярином отчитался, а потом плюнул ему в бороду…

— Ну и что же боярин? — спросил Лука.

— Известно, прогнал, не заплатив ни полушки. Я на то рукой махнул да и подался во Псков, вот и поспел к походу. Только доспех у меня по бедности худ.

Доспех, действительно, на Прокопий был скудный. Кольчужка с ободранным подолом, шлем в рыжих пятнах ржавчины и самодельный кистень — цепь, прикрепленная к грубостроганной рукоятке. На другом конце короткой цепи простая гиря, видимо, добытая в какой–то новгородской лавке. Только и хорош был щит. Большой, прямоугольный, чуть выгнутый. С широкими ременными лямками. Но когда Прокопий повернулся к Луке так, что мастер смог увидеть наружную поверхность щита, он невольно отшатнулся при виде черного рыцарского креста на белом поле. [212]

Прокопий усмехнулся:

— Ты чего?

— Зазорно латинский крыж на щите носить. Брось этот щит, Прокопий.

— Что ты, мастер! Да у меня вся надежа на этот щит. Пока не добуду в бою другого, буду носить этот.

По снежной равнине прямо на новгородские и псковские полки мчались тяжеловооруженные рыцари. Грозно нарастал железный лязг. Рыцари шли клином.

«Свинья! Свинья!» [213]— как шелест, пронеслось над русскими рядами. Рыцари надвигались. Уже хорошо были видны черные кресты на белых щитах, направленные вперед острия копий и нечеловеческие железные личины вражьих шлемов.

Захар Давыдович оглянулся на своих. Побледневшие, суровые лица.

— Что ж, братья, настал час битвы! — громко сказал он. — Встретим ворогов, как деды наши на Чудском озере их встретили. Тогда тоже немцы на рати Александра Невского свиньей шли. Выходит, не впервой! Не забывай, ребята, главное — строй у них разбить, а там тащи дьяволов с седел. Упадет — с земли не поднимется, доспехи на них тяжелые. — Повернувшись лицом к врагам, воевода вынул меч.

Стремителен удар рыцарской «свиньи»! Сжимается тоскливо сердце, когда в лязге и грохоте накатывается безликий тесно сомкнутый клин панцирной конницы. Но когда сердце опалено праведным гневом, не остается в нем места для страха. Ни один человек русской рати не попятился, не дрогнул, не побежал. Твердо уперев копья в землю, встретили новогородцы врагов, на щиты приняли удар вражьих копий и… не устояли… Первые ряды были смяты и затоптаны подковами тяжелых, бронированных коней.

Тут бы, казалось, и битве конец. Руби бегущих! Ан нет! Никто врагам хребта не кажет, и чем глубже врезалась немецкая «свинья» в русский строй, тем чаще начали опрокидываться рыцари. Теперь длинные копья им только мешали, а мужицкие топоры делали свое дело.

Еще немного, и от немецкого клина ничего не осталось, сражающиеся перемешались. Лука, стоявший в стороне от чела войск, ждал, когда волна сечи дойдет и до его ряда. Наконец прямо перед ним оказался рыцарь. Лука спокойно, деловито встретил щитом рыцарский меч, отступил на шаг и сам обрушил секиру на шлем врага. Рыцарь качнулся, но усидел.