Ивана оглушило: «Все знает!»

А Владимир продолжал наседать:

— Отвечай, пес, отвечай! Что за рыжий старик с тобой приехал?

— Не рыжий он, седой. Нас в Орде хной [290]выкрасили.

— Имя его скажи, все равно сейчас пошлю его взять, узнаю.

— Узнаешь, княже, старик тебе ведом.

— Имя!

Иван обеими руками закрыл лицо, молчал окаменело, потом вздрогнул всем телом, уронил руки, прошептал:

— Зовут его Некомат–Сурожанин.

Звякнув цепью, Иван Вельяминов шевельнулся в телеге, взглянул вокруг и еще ниже опустил голову.

Горько и тошно видеть на Красном крыльце кремлевских палат врага и супостата — князя Дмитрия да дядюшку Тимофея, который, не глядя на обиду рода Вельяминовых, Москве верен остался. Окольничий! Чин свой он заслужил! Вон и здесь, на крыльце, около князя стоит. Но тошнее всего смотреть на дородного, с такой же черной, как у князя, бородой, боярина Михайлу Бренка. Мишка еще щенком был, когда князь его впервые боярином назвал, чтоб Вельяминовых обидеть. Обиды той Иван не забыл до сих пор.

— Слезай, што ли, приехали… на свою погибель, — сказал Некомат, с кряхтеньем вылезая из телеги.

Сверху донесся голос Дмитрия:

— В подклеть их!

Владимир Андреевич повторил воинам стражи:

— В подклеть, в подклеть душегубов. Не мешкайте, ведите их.

Едва за узниками захлопнулась дверь, как Иван, ощупью найдя Некомата, толкнул его и зашептал:

— Молчи! Пытать будут, молчи!

— А про корешки скажем: «Мамай принудил», — прошелестел чуть слышный ответ.

— Само собой принудил!

Некомат почему–то догадался, что Ванька торопливо кивает головой. Так оно и было. Когда распахнулась дверь и в темноту упал свет факелов, Некомат разглядел последний кивок Ивана, но тут же забыл о нем, уставившись на княжьих слуг, угрюмые лица которых не сулили доброго.

Иван через голову Некомата, через головы слуг смотрел на князя и бояр, но ничего, кроме трех ненавистных ему лиц, не видел.

«Вон они: князь Дмитрий, Тимофей, Бренко…» — Остальные лица сливались. Даже князь Владимир, тоже враг лютый, захвативший их в Серпухове, привезший в Москву, даже он, исчез куда–то в темноте подклети. Забыл о нем Иван. А надо было помнить. Из темноты послышался голос Владимира:

— Тащите сани, ребята, сюда тащите.

В свете факелов показался Владимир, следом за ним из какого–то дальнего закоулка подклети слуги волокли розвальни.

Иван до хруста стиснул зубы, а они все равно стучат. Застучат!

Балагуря о том, что вот, дескать, и летом саночки пригодились, слуги сорвали с Некомата рубаху, бросили старика в сани. Ременные петли перехватили ему кисти рук, ноги у щиколоток. Сразу вздулись жилы. Некомат дергался, пытался встать. Куда там! Его быстро привязали к саням, повис он распластанный, как лягушка, с растянутыми руками и ногами. Увидев подходившего с кнутом палача, завопил:

— Ой! Не надо! Не надо! Винюсь! Принудил меня поганый Мамай! Принудил!

Свистнул кнут. Некомат завыл без слов. Все смотрели, как дергается под ударами кнута его спина, и только Иван Вельяминов, забыв о Некомате, видел, холодея от страха, как с каждым свистом кнута все больше звереет лицо палача.

«Что ж будет, когда до меня очередь дойдет?»

После удара палач приговаривал:

— Кайся! Рассказывай, собака!

Некомат голосил одно и то же:

— Мамай, Мамай принудил!

Палач ударил без пощады. Брызнула кровь. Некомат взвизгнул, закричал:

— Ванька Вельяминов в Серпухове душегубство затеял! Не я! Не я! В Москве я князю повиниться хотел.

Иван отпрянул прочь, ударился затылком в осклизлую стену и, словно толкнула его стена, бросился к саням.

— Врешь, змий ползучий! Врешь! Не ты ли мне присоветовал в Тверь бежать?

— Я… — Некомат оглянулся через плечо, всхлипнул, забормотал трясущимися губами: — Княже, Митрий Иванович, ты сам посуди: Ванькин батька боярин Василий взял у меня большие деньги под кабальную запись. Будь Ванька тысяцким, он бы казны сыскал и долг с лихвой заплатил, но ты, княже, решил, что Ваньке тысяцким не бывать, а мне каково? Плакали мои денежки! Князь Михайло Тверской обещал дать Ваньке чин тысяцкого, как же Ваньку было в Тверь не спровадить? Не пропадать же деньгам! — Некомат и всхлипывать забыл, речь шла о корысти.

Иван опустился на край саней, молчал, закрыв лицо руками, а старик сыпал и сыпал скороговоркой, в который раз повторяя:

— Виноват перед тобой, княже, но, сам посуди, не пропадать же казне, а наше дело купецкое…

— Конечно, купец, конечно, казне пропадать нельзя!

Иван не понял зловещего смысла в словах Дмитрия Ивановича, сорвался с места, загремев цепями, упал перед князем на колени:

— Дмитрий Иванович, волен ты надо мной, но выслушай, выслушай! Не всю правду сказал тебе Некомат. Врет он, сучий сын, в главном. Не с меня он на воровство пошел. Не ты ли, купец, князя Михайлу предупредил, что Дмитрий Иванович его изловить задумал, когда он с царским ярлыком на великое княжение шел? Не ты? И кольца с перстов князя Михайлы не ты за это выманил? Иль тож я повинен, что ты к Ольгерду ездил, Мамаево слово ему сказать, в поход на Москву его звал, да чтоб Ольгерду способнее было на Русь идти, чтоб рыцари на него с тыла не наседали, ты в Каффу ушел и оттуда Мамаево слово папе Римскому послал. Али я виновен, что в той же Каффе ты, Некомат, художника Феофана Грека ограбил, он тебе все достояние свое отдал, лишь бы ты о кознях Мамаевых Дмитрия Ивановича предупредил. Не с меня ты на воровство пошел! Не с меня! — Иван полз на коленях за отступавшим от него князем, молил: — Верь мне, княже!

— Веры ты не заслужил, Иван, — сурово откликнулся Дмитрий Иванович, — но слова твои можно проверить: Феофан в Москве. Брат, — обратился Дмитрий к Владимиру Андреевичу, — Феофан сейчас твой терем расписывает, так тебе за ним и идти.

Владимир в ответ негромко:

— Ой, Митя, лучше бы Феофана сюда не звать. Человеколюбец он, а здесь допрос, пытка.

Дмитрий не задумался, не колебнулся, ответил с ясной твердостью:

— Потому и зову Феофана, что человеколюбец он и понять должен, что кровь погибших в Ольгердово нашествие, что муки плененных Ольгердом на совести у Некомата. Иди, Володя, не сомневайся, а мы тут пока обрядим Некомата, негоже ему перед Феофаном без рубахи стоять…

Феофан сразу узнал Некомата, а услыхав о предательстве, тяжело задышал.

— Купец, купец, ведь ты в Каффе своими глазами видел долю русских людей! Или сердце у тебя лохматое? Или вовсе нет его? Как же ты, москвич, братьев своих не пожалел?

Разве мог понять Некомат слова Феофана? Выплюнув матерное ругательство, ответил бесстыже:

— С чего ты, Феофан, взял, что я москвич? И родился я в Каффе, и отец у меня византиец, только мать русская. Что мне до Москвы!

— Складно получается у тебя, купец. Русь предать тебе легко: отец у тебя грек. А, подвернись случай, ты и Византию так же предашь, ибо мать у тебя не гречанка. Выходит, мошна с казной — тебе и мать и отец, и Русь и Византия!

Как камни из пращи, летели слова Феофана. Вдруг он схватился рукой за горло, сказал побелевшими губами:

— Отпусти меня, княже, тяжко мне…

— Иди, мастер, спасибо.

Едва за Феофаном закрылась дверь, как Вельяминов вцепился в полу кафтана Дмитрия, начал умолять:

— Дмитрий Иванович, не вели меня кнутом бить, я все сказал и Некомата выдал.

Из–за князя выдвинулся побледневший, осунувшийся Тимофей Вельяминов, пнул сапогом Ивана, крикнул:

— Ты, племянничек, купец почище Некомата. И за его, и за свой грех Некоматовой спиной расплатиться норовишь.

Иван, шатаясь, поднялся с колен, загремев железом, поднял над головой кулаки:

— Бейте! Но ты, дядюшка Тимофей, попомни: не век мне сидеть в заточении! Еще придет Мамай на Русь! Тогда, гляди, о своих словах не пожалей!

Тимофей хотел ответить, но Дмитрий сказал первым: