Скакавший рядом с Семеном Игнатий Кремень сказал:

— Мы уезжали, князья Глеб Друтцкий и Володимир Всеволож уже на этом берегу были, сейчас, поди, и весь их полк переправился.

— На то он и Передовой, чтоб первым Оку перейти, — откликнулся Мелик. — Ты, Игнат, другое смекни. Переправу рати начали когда? За неделю до Семенова дня. Уже не вышло по слову Мамаеву, уже в Семенов день Мамаю с Ягайлом и Олегом на Оке не стоять! Значит, и биться будем с супостатами не там, где они задумали, а там, где мы захотим.

Игнатий слушал, соглашался, а Фома вечно поперек ляпнет. Так и тут — вздохнул поглубже и заорал:

— Эй! Семка! Послушать тя — воевода! Все замыслы Мамаевы сведал, а вперед глядеть забыл, забыл, что в стороже ты…

Семен взглянул вперед, и из головы все раздумья как ветром выдуло, выхватил меч.

— Окружай!

Сразу замолк Фома. С глухим топотом рассыпалась широким полумесяцем сотня, охватывая ехавшую навстречу кучку татарских всадников.

Летят разведчики, только свист в ушах, а татары, как ехали, так и едут неторопливой рысцой. Семен понял: «Не то!» — Вгляделся, рассмотрел окруженного четырьмя мурзами Захара Тютчева, закричал Петруше Чурикову:

— Труби!

«Назад!» — печально заплакала труба.

Всадники и сами сдерживали коней, разглядев, что с татарами едет посол.

Сквозь распавшееся кольцо татар Семен подъехал к Тютчеву.

Они обнялись, трижды поцеловались. Семен подмигнул двум переводчикам:

— Здоровы ли, други, после ордынских харчей? Кумысом не опоганились?

— Там и душу опоганить недолго, — откликнулся один из толмачей. — Кумыс што, кумыс беда малая, ты, сотник, Тютчева спроси, што с ним было.

— Ладно, а ты тем временем переведи поганым мурзам, дескать, сотник Семка Мелик челом им бьет.

— Не надо! — сказал Тютчев.

— Как не надо? Чай, послы.

— Не надо! — так же упрямо повторил Захар.

— Тебе, Семен, толмач истину сказал, а ты как оглох. Хлебнули мы в Орде горя, слышишь! Чаю, знаешь — в Коломне требовали Мамаевы послы с князя дани, какие Русь при царе Джанибеке давала.

— Что ты, Захар, да отколь мне знать, о чем князь с послами говорил. Неужто Дмитрий Иванович платить согласен?

— Как можно! Это Русь по миру пустить. Но старую дань, как он с Мамаем рядился, платить князь соглашался, с тем и меня к Мамаю послал.

— Соглашался–таки! — вздохнул Семен, но Захар возразил:

— Видел ты, Семен, только наши рати.

— Великие рати, — вставил Семен. Захар согласился.

— Великие.

— Таких не бывало, — страстно шептал Семен, — к двумстам тысячам потянуло, вся Русь обезлюдела.

— Именно обезлюдела, — повторил за ним Тютчев, — а у Мамая сил вдвое.

— Брехня, чаю?

— Нет, не брехня! Ну чего они там? — Тютчев хмуро поглядел на мурз.

— Разворчались, дьяволы. Мы с тобой, Семен, вишь, долго гуторим, а им почета нет.

Семен засмеялся.

— Говорил я: надо челом бить, так оно и выходит. — И, обратясь к толмачу, сказал: — Переведи им мое челобитье да подлиннее, позаковыристей. Сотник–де великого князя всея Руси и Московского челом бьет. Князя помяни по отчеству и деда его вспомни. Да и о Мамаевом здравии спроси. Мне не жалко, пусть пока здрав будет, а еще лучше, коли чахнуть зачнет. Валяй!

Пока толмач медленно вязнул в торжественном складе речи, Тютчев, наклонясь к Семену, говорил быстро, с захлебом:

— …Поставил я дары перед Мамаем, а он в меня туфлей швырнул, а на дары плетей велел купить, а князя Дмитрия грозил поставить верблюдов пасти.

— А ты?

— Я не стерпел, ответил без смирения. Ордынцы схватили, нож к горлу.

— Ну!

— А Мамай говорит: «Бесстрашные послы и мне нужны, я, говорит, Русь сожгу, на Литву пойду, на немцев, на фрягов». Спросил меня: «Ежели к Римскому папе тебя пошлю, не сробеешь?» Я ответил: «С чего мне перед ним робеть!» Он клохтать начал, я не сразу и понял, что смеется. Велел Мамай мне в Орде остаться. Только я ему на то сказал, что посольство Дмитриево еще не завершено. Вот сейчас еду в русский стан, отдам князю грамоту да и обратно в Золотую Орду.

— Обратно!?

— Ты чего, Семен, от меня отшатнулся? Ты сперва грамоту Мамаеву послушай.

Захар развернул свиток.

— Вот что Мамай великому князю пишет: «…Ведомо ли тебе, что не своим княжеством, но нашим улусом обладаешь? Аще еще млад и не разумен, иди ко мне, поклонись, да помилую тя…»

Тютчев рванул грамоту. Прочный пергамент разорвался с сухим треском. Обернувшись к мурзам, Захар швырнул клочья грамоты навстречу их обнаженным саблям и выхватил меч.

— Нашли Иуду! Нашли! — хрипел Захар, рубясь с татарами.

Схватка была неравной. Еще немного, и Захару пришлось кричать:

— Стойте, братцы, стойте! Хошь одного мурзу жива оставьте! Кто Мамаю мой ответ свезет…

Связанного мурзу посадили на коня. Тютчев подъехал, вложил ему в ножны саблю, разрезал веревки и, подавая обрывки грамоты, сказал по–татарски:

— Свези царю.

Потом выхватил из–за пояса туфлю Мамая, хлестнул ею мурзу по лицу. Тот молчал, только зажмурился, зато Фома закричал, тоже по–татарски:

— Где же честь твоя, мурза? Ведь саблю тебе вернули, ордынец!

Мурза молчал. Затравленным волком озирался по сторонам.

Тютчев поднял над лошадью мурзы плеть.

— Скачи!

Плеть опоясала мурзу.

Ордынец взвыл, пригнулся. Испуганная лошадь понесла.

За узкой полоской Дона на гребень берегового ската вылетели всадники, круто остановили коней, так круто, что кони вздыбились, заплясали. Кто такие эти всадники, не разберешь — далеко и против солнца, только и можно понять по редким брызгам света, что доспех на всадниках русский.

— Наша сторожа!

— Наша к нам бы и ехала. То рязанцы.

— Сказал! Рязань у нас позади. Откуда за Доном рязанцам быть? Да и заперся Олег в Рязани.

— А ты почем знаешь?

— Сказывали — заперся.

— Ну и што? Олег лукав.

Спор кончил веселый крик:

— Наши это! Гляди, как скачет!

Действительно, вниз по скату мчался к Дону конник. Перед бродом он задержал коня, въехал в воду осторожно. Хоть и узок Дон в этих местах, а чуть сверни в сторону — попадешь вглубь.

Конь потянулся к воде, но всадник подобрал поводья, не дал ему напиться.

— Спешит!

— Не в том суть. Гляди, конь в мыле, кто ж, не дав остыть, коня поит.

— Ребята! Да никак это Семен Мелик?

— Он и есть!

Семен уже выезжал на берег. Он нетерпеливо пришпорил коня, тот вспенил воду и, вымахнув на берег, борзо пошел на кручу. Сверху сторожевые кричали:

— Семен Михайлович, поздорову ли?

— Куда эдак гонишь?

— Аль Мамай близко?

— Близко! — крикнул Семен и пронесся мимо…

В шатре великого князя Мелик не стал кланяться и спрашивать о здоровье. Молча вынул он свой меч, молча положил его к ногам князя. Увидав на светлой стали клинка бурые пятна запекшейся крови, Дмитрий вскочил.

— Далеко?

— Рукой подать, княже. Идет Мамай от Гусина брода, одна ночь между нами. За Доном разъезды ордынские рыщут, гнались они за нами и повернули у самого Дона. — Семен потупился, не скрыв боли, добавил: — Петрушку Чурикова у меня зарубили. Там и остался.

— Первый, кто голову сложил!

— Да, первый!

Князь начал креститься, шептать:

— Господи! Упокой душу воина Петра в селениях праведных… — и сам же оборвал себя: — Не время, Семен, перед битвой для скорби.

— Знаю… да невмоготу… — голос Семена срывался… — Двадцать два года парнишке… моего Ванюшки всего на пять лет старше… жить бы да жить ему…

— Место глядел? — спросил князь.

Семен сразу подобрался, заговорил твердо:

— Как ты приказал. Урочище сразу за Доном — Куликовым полем зовется, лучше места не найти, холмы пологие, просторно, в длину добрый десяток верст будет.

— То–то что просторно, а кто татарские конные тьмы остановит, когда они на охват пойдут?