Бориско покосился, увидел одним глазом: со дна ямы тянется к свету высокий стебель лесного колокольчика. Нежные, бледно–лиловые цветы его тихо покачивались. Как уцелел колокольчик, Бориско и сам не мог понять…

Весь день шарили тверичи по лесу. Их голоса стихли только вечером, когда в лесу стемнело. Но парень решился покинуть свою берлогу лишь на следующее утро.

Бориско плохо соображал, куда он бредет. Может быть, шел прямо, может быть, кружил, кто знает, только на третьи сутки он вышел к жилью. Посреди поляны, засеянной овсом, стояла покосившаяся избушка, из открытой двери валил дым, изба была курная, да и какой же ей быть в лесной глуши? Парень совсем ослабел от голода и с тупым равнодушием напрямик по овсу пошел к избе. Навстречу с лаем кинулся пес. Из двери выглянул хозяин. Что–то странно знакомое было в его лице.

Парень остановился, присматриваясь. Где он видел эти живые глаза на испитом лице? Эти руки с тонкими, иссохшими пальцами, опирающиеся на суковатый посох?

— Откуда ты, болезный? — спросил старик.

— Заблудился я.

— Заблудился?.. Сумел. Дорога–то рядом.

— Куда дорога? — с тревогой спросил Бориско.

— А в Тверь.

Старик увидел, как гостя шатнуло, будто готов он был сорваться с места и бежать без оглядки. Дед сказал примирительно:

— А ты, друг, не тревожься. Не надобно тебе в Тверь, иную дорогу найдем. Заходи в избу.

Передохнув и поев, Бориско собрался уходить. Старик покачал головой.

— Куда спешишь? Ночуй.

— Нельзя мне.

— Почему?

Бориско уже понял, что старику можно верить, сказал откровенно:

— Тверь рядом. Князь Михайло меня там ждет не дождется, а мне что–то боязно с ним встречаться. Боюсь, велит шкуру спустить кнутами.

— Что и говорить, — откликнулся старик. — Тверской князь человек лютый, и сердце у него аки львиное.

Бориско поднял голову. Слышал он эти слова!

— Дед, да не ты ли той осенью вышел из лесу князя Михайлу обличать?

Старик ответил вопросом:

— Аль и ты с ним походом из Литвы в Тверь шел? Побывал я под копытами княжого коня. Спасибо, воины объехали, не затоптали.

— Дед! — Бориско схватил старика за руки: — Дед, спаси меня, выведи на дорогу.

— Да куда тебе надобно?

— Все равно куда, лишь бы от Твери подальше…

— Ишь ты какой. Ну что ж, пойдем…

Не смел Бориско спрашивать встречных, куда ведет дорога, на которую поставил его старик, но чем дальше он шел, тем больше ему казалось, что идет он в Москву.

«Москву мне, пожалуй, лучше стороной обойти», — подумывал Бориско, но, вконец измучившись, он даже и не попытался свернуть с дороги. А дорога и впрямь вела в Москву.

«Куда же и идти, коли не в Москву, человеку, который от Тверского князя бежит», — рассуждал старик сам с собой, когда выводил Бориску на московскую дорогу.

И вот настало утро, когда Бориско медленно подходил к Москве. Котомка, в которую сунул старик пресных лепешек, давно была пуста. Парня шатало с голодухи.

А Москва тянула к себе, здесь можно затеряться в толпе, можно промыслить еды, москвичи тароваты. «Кто меня здесь узнает?» — думал Бориско, но вышло совсем по–иному.

В Занеглименье он пробрался на ближайший базар и только было приноровился в обжорном ряду попросить милостыню, как вдруг чья–то рука ухватила его за космы волос. Голову рванули кверху.

— Так и есть, он!

— Государь, Семен Михайлович, помилуй… — зашептал, заикаясь, Бориско.

— Чего тебя миловать? Откуда ты? — спросил Семен Мелик.

— Из сельца Андреевского.

— Ишь тиун! Чего же ты нищенствуешь?

— Вышибли меня из села.

— Кто? Кашинцы?

— Зачем меня кашинцам трогать? Выбил меня Ванька Вельяминов с тверичами. За худую разведку кашинских дел поволокли меня на расправу в Тверь. Я от них еле ноги унес.

— А не брешешь? Не Михайло Васильевич, новый князь Кашинский, тебя выбил из села?

— Что ты, Семен Михайлович, я Михайлу Кашинского и в глаза не видал.

— Пойдем со мной, — коротко приказал Семен.

Понуро шагая перед Семеном, Бориско даже вздыхать боялся. Унылые мысли ползли медленной, угрюмой чередой: «Вот и пропал! Давно ли путы с рук содрал, глядь, руки вновь скручены и конец веревки Семен держит… Что только со мной и будет? Ой, что будет?..»

Когда подходили к Кремлю, Бориско поднял голову, взглянул округлившимися от страха глазами на белокаменную твердыню и опять поник головой.

«Построили! А я от работы сбежал. Что мне теперь будет? Попал я из огня да в полымя».

Бориско так и не понял, зачем Семен Мелик потащил его к митрополиту, зачем владыка Алексий заставил его повторить, что выгнали его из села не кашинцы, а тверичи. Потом парня накормили и заперли в подклети митрополичьих палат. Бориско и этому был рад, потому что боялся попасть в подземелье какой–либо из кремлевских башен.

А Семен Мелик ускакал в Тверь.

Когда Михайле Александровичу доложили о приезде московского посла, князь велел его ввести тотчас.

Первое, что увидел Семен, переступив порог горницы, это устремленные на него, казалось, прожигающие насквозь глаза князя.

Едва после низкого поклона Семен выпрямил спину, князь спросил:

— Грамота?

— Нет, княже, владыка Алексий грамотой тебя не удостоил. Велел свою речь на словах передать.

Князя передернуло от такого ответа. Он еще раз пристально поглядел на Семена. Тот стоял молча, глядел прямо навстречу князю. Шлем Мелик держал на согнутой левой руке. Вошел к князю с доверием, с открытой головой. Это понравилось Михайле Александровичу.

«Богатыря какого послали», — подумал он, косясь на широкую грудь посла, покрытую простой, но крепкой кольчугой.

— Владычный боярин [235]аль сын боярский?

— Нет, княже, я только сотник великого князя Дмитрия Ивановича.

— Почему же тебя послал ко мне митрополит? Своих слуг у него не стало?

— Про то я не ведаю. Послал владыка, я и поехал.

— Ладно! — отмахнулся князь. — Зато я больно хорошо понял владыку. Хочет он показать, что у него с Дмитрием Ивановичем замыслы, как и люди, едины. Это мы давно знаем. Все знаем, чего от митрополита ждать! Князьям и тем далеко до владыки Алексия. Властен! Одно слово — владыка! Неведомо токмо, праведный он владыка аль нет… — Князь вдруг оборвал, вспомнил: москвич перед ним, посол митрополичий. Уже без шума, спокойно, властно приказал, будто мечом звякнул:

— Говори речь…

Семен откашлялся и начал говорить затверженное наизусть:

— От митрополита всея Руси Алексия князю Тверскому слово…

— Я великий князь Тверской! — гневно перебил посла Михайло Александрович.

Семен нахмурился.

— Не обессудь, княже. Говорю, как приказано. Мне–то все едино, как велишь, так назвать тебя могу, а только какая тебе корысть, если сотник тебя великим князем назовет, коли во владычной речи того слова нет? А кричать пошто? Может, в Орде аль в Литве на послов кричат, а на Руси такого обычая нет.

«Явно с издевкой Литву приплел!» — подумал князь, а Семен, выждав малое время, спросил:

— Дозволишь говорить?

Князь сквозь зубы проворчал:

— Говори.

— Жалуешься ты, князь Михайло, на князя Кашинского Михайлу Васильевича, дескать, едва помер отец его князь Василий, как Михайло Васильевич, нарушив крестное целование, изгнал из села Андреевского, что под градом Кашином, твово верного слугу Бориса сына Пахомова. Грозишь ты, князь Михайло, вновь пойти на Кашин и изгнать князя Кашинского. Ныне стало нам ведомо, что не кашинцы, а тверичи изгнали тиуна твово Бориску Пахомова из сельца Андреевского. — Семен повысил голос: — Пошто кривишь душой, князь Тверской Михайло Александрович? Пошто ищешь, как бы начать распрю? Пошто, аки волк–сыроядец, жаждешь пролития крови людей русских? Пошто разжигаешь пожар усобицы?! — Последние слова Семен бросил гневно, с напором, весь подавшись вперед. На мгновение переведя дух, он закончил сурово и веско: