Лез с чаркой, расплескивал мед, но Горазд был неумолим.

— Душа не принимает, хворый я.

Кабатчик Ваське поддакивал:

— От хвори, друже, мед — первое дело. От меда польза…

Горазд отшучивался:

— А твоей мошне и подавно польза. Ты, хозяин, не кручинься, Васька за двух выпьет, налей лучше ему богопрогневительную, а там видно будет, с нее, говорят, человек начинает на чашу глядеть, меры своей не зная.

Васька кивнул:

— Дело! — сунул руку мало не по локоть в глубокий карман портов, шарил, шарил да и распустил слюни, заплакал.

— Не надо, не наливай ты мне седьмой чары, пропил я казну, что мне дадена была. Пропил!

— Как так? — Горазд хлопнул Ваську по груди, у того за пазухой звякнули медяки. — А там что?

— Там, Гораздушка, деньга особая. Тебе на пропитание дала Паучиха, то бишь боярыня Василиса. Ты, Гораздушка, не говори боярыне, что я ее Паучихой обозвал. Спьяна я, не со зла. Язык не так у меня повернулся. Ты, Гораздушка, помолчи. Ладно? Вишь, грех какой. Скольких я людей под кнут подвел, только, бывало, и слушаешь, чтоб холоп боярыню Паучихой назвал, а тут сам. Ты, Гораздушка, помолчишь?

— Так меня и станет боярыня слушать.

— Нет, не говори так. Ты ныне в милости.

— Не скули! Выкладывай лучше казну. На что мне деньги. Я вот лучше огурчика пожую. — Мигнул кабатчику: — Наливай!

Васька выпил, полез целоваться.

«Вот черт, сколько меду вылакал, а все еще держится!» Пришлось споить Ваське и восьмую, и девятую чарку. Наконец Васька растянулся на лавке, захрапел. Горазд поднялся.

— Ты куда? — спросил кабатчик.

— Коней искупаю. Жарко.

Вышел на двор, нарочно не прикрыл дверь, будто невзначай оглянулся. В дверной щели глаз кабатчика. «Значит, ничего с собой брать нельзя». Надев лишь на своего коня седло, Горазд поехал к реке, но вместо того чтоб спускаться к воде, хлестнул коня, выехал на мост и только на другом берегу посмотрел назад, на град Микулин. От моста вверх к городу что есть духу бежал мальчишка. Горазд понял: «Соглядатай. Кабатчик послал следить. Ну и пусть ловят, о двуконь я…»

Кабатчик тряс Ваську за плечо.

— Проснись, проснись! Сбежал твой напарник.

Васька только мычал.

— Гляди, милай, конь у тя подкову потерял.

— Знаю.

— А коли знаешь, так што ж мимо моей кузни едешь? Слезай!

— Спасибо, хозяин, только зря зовешь. Нет у меня казны и на одну подковку.

Кузнец только головой покачал.

— Коня будешь портить? Эх ты. Слезай, говорят! Не обедняю я от одной подковки.

— Ну, коли так, спасибо. — Горазд слез. На душе было хорошо. Думалось: «Свет не без добрых людей. Чистой души человек этот кузнец…»

Молодой парень молотобоец угрюмо, молча отвел коня к коновязи, так же не проронив ни слова, ушел в кузню. Горазд проводил его взглядом: «Этот, небось, даром подковки не подковал бы. Ишь молчит, тошно ему доброе дело сделать».

Пока парень возился в кузнице, разводя горн, кузнец подсел к Горазду на траву. Помолчали, потом кузнец сказал с ласковой вкрадчивостью:

— А ведь я тебя признал.

Горазду такой разговор пришелся не по душе, он нахмурился, но смолчал, а хозяин опять за свое:

— От нас недалече до поместья боярыни Василисы, так нам ее мастеров не знать мудрено.

Горазд опять промолчал, только головой чуть кивнул. Кузнец обрадовался:

— Во, во! Ты златокузнец Горазд. — Широко улыбаясь хорошей, открытой улыбкой, он слегка хлопнул Горазда по плечу и, заглядывая ему в глаза, прошептал: — Вижу, убег ты от боярыни Паучихи. Так, што ли?

Горазд вздрогнул, поднял опущенную голову, и сразу пальцы кузнеца клещами впились ему в плечо.

Горазд рванулся. Куда там! Где ему, обессиленному раной, справиться с кузнецом. Навалясь всем телом, обдавая Горазда запахом пота, кузнец заламывал ему руки за спину, тяжело сопел. Затянув узел, кузнец поднялся, легонько пнул Горазда и давай похваляться перед прибежавшим на крик молотобойцем:

— Глянь, какого я карася изловил! Боярыня Василиса мне и за него, и за подковку заплатит.

Молотобоец молчал. Горазд поднял голову, не умолял, приказывал:

— Развяжи кушак.

— Как бы не так! Ведь ты — беглый холоп аль нет?

— Ну, беглый, а только все равно зря старался. Сам же и развяжешь меня.

— Ой ли?

— Ты пойми: я в Москву еду. Князь Михайло Торжок разгромил, а ныне в Литву ушел. Упредить надо, а то он и Москву так же испепелит. — Захлебываясь, сбиваясь, Горазд рассказывал о гибели Торжка. Слушая его, все больше хмурился молотобоец. А кузнец? Черт его знает! Сидит на пеньке, травинку покусывает.

— …били, глумились, грабили!

Едва смолк Горазд, как молотобоец шагнул к нему, начал развязывать туго затянутый узел.

— Не трожь! — кузнец коршуном кинулся на молотобойца, оттолкнул его. — Сдурел, сучий сын? Он брешет, а ты уши развесил!

— Не брешет он.

— А хоть бы и так! Нам какое дело до Москвы? Мы, чай, тверские. Побьет князь Михайло москвичей, ну и наша взяла!

— Чья наша–то?

— Поговори у меня еще. Я те покажу, как хозяину перечить!

Молотобоец замолк, оробел. Горазд, прищуря один глаз, словно целясь в кузнеца, сказал:

— Я тож припомню тебе, хозяин.

Кузнец оторопело поглядел на Горазда.

Тот поднялся, сел, смотрит так, что лучше бы такого взгляда и не видать.

— Продавай меня Паучихе, продавай! Она тебе и за меня, и за подковку заплатит, но помни, Иуда, Паучихина вотчина отсель недалече.

— Што с того?

— А ты не ухмыляйся, — Горазд с ненавистью смотрел на улыбку кузнеца, которая уже не казалась ему хорошей, — рано или поздно, а придут сюда москвичи…

— Чаю, не придут.

— Ну и дурень. Аль невдомек тебе, что Московский князь с Тверским схватились насмерть, а как ни верти, Москва сильнее. Жди, придут москвичи, тогда…

— Что тогда? — продолжал куражиться кузнец.

— Припомню я тебе подковку! Быть твоей кузне спаленной, а тебе самому в подковку согнуться. Будешь холопом московским, это я тебе обещаю твердо!

Горазд оборвал, смолк, закрыл глаза, не хотел смотреть на сразу осунувшуюся рожу кузнеца. Тот потоптался на месте, вздохнул и сам принялся развязывать узел. Приоткрыв глаза, Горазд заметил на лбу кузнеца капли пота.

«Проняло пса! Москвы испугался!» — Так подумал Горазд и тут же нахмурился, укорил самого себя: «О Москве думаю, Москвой грожу аль Машенькину смерть позабыл?» — Но ответом на этот упрек в памяти встал с осязаемой ясностью разгромленный, сожженный Торжок.

Может быть, именно потому, что погибла Машенька, потому, что искалечена жизнь, Горазд и смог понять с такой силой: нельзя, нельзя допустить, чтоб и Москву сожгли, чтоб так же, как в Торжке, гибли русские люди, чтоб Лихо снова гуляло по Руси, калеча судьбы и жизни.

Кузнец все же подковал Гораздова коня, а когда на следующее утро около кузницы остановился Васька–десятник и принялся расспрашивать про Горазда, кузнец, не смигнув, соврал, что Горазд свернул с торной дороги и поехал в обход Микулина, обратно на север, в Новгород. Васька только тряс башкой, в которой гудел вчерашний хмель. Кузнец глядел на его зеленоватое лицо, вздыхал сочувственно, а сам думал: «Нет, нет! Упаси бог с Москвой связываться».

Тем временем Горазд, миновав Волок Ламский, гнал коней к Москве. За селом Кудриной дорога становилась все многолюдней. Многолюдством новогородца не удивишь: видывал. Каменные башни и стены Кремля тоже были Горазду не в диковину. Въехал он в Кремль Боровицкими воротами. Там над крутым подъемом, из–за серых изб, из–за небольшого белокаменного храма Спаса на Бору, поднимался многоцветной сказкой дворец великого князя. Легкие вышки, переходы, палаты, терема от чешуйчатых крыш до самой земли покрыты тонкой деревянной резьбой. Весь дворец как в кружеве. А крыльца! Что ни крыльцо, то диво.

«К какому крыльцу подойти? Как спросить великого князя?»